В первую неделю тридцать или сорок французов – как правило, тех, у кого не было семей – смогли бежать из Кобекида, – десяток из них мои люди смогли подстрелить, но не более того. После этого я сообщил колониалам, что, если казармы не будут построены, им придётся зимовать в палатках – и что я даю им полную свободу действий по отношению к лягушатникам, которые посмеют бежать либо просто будут работать спустя рукава. И после нескольких показательных казней – а нередко нерадивых французов попросту забивали до смерти либо калечили – качество работы резко возросло, и Кобекид превратился в крепость. Через три-четыре недели всё будет закончено, после чего мы оставим пару десятков плотников, печников, кровельщиков и других ремесленников, а остальных выгоним на лёд Кобекидского залива, который к тому моменту уже должен будет сформироваться – пусть идут, куда хотят. И если кто провалится, ну что ж, сами французы говорят, à la guerre comme à la guerre – на войне как на войне.
Да, не так давно я и сам был сторонником более мягких мер. Два года назад, в первую мою командировку в эти места, немецкие поселенцы в Луненбурге устроили мятеж. Вице-губернатор Чарльз Лоуренс – в честь которого был назван недавно сожжённый форт – потребовал «самых решительных и жестоких мер» против «зарвавшихся колбасников, которым была оказана милость и разрешено было поселиться на землях его величества». Я вместо этого провёл расследование и выяснил, что новый фискальный агент того района – уже запамятовал, как его звали – требовал с них почти в три раза больше налогов, чем было положено. Разницу он, естественно, клал в свой необъятный карман, не забывая делиться с вышестоящими – почему иначе Лоуренс был столь недоволен, когда я восстановил справедливость?
Но вскоре я понял, что всё же совершил ошибку, – после этого и другие, в первую очередь французы, решили, что им теперь всё дозволено, и война отца Ле Лутра возгорелась с новой силой. Да, если бы мы не взяли Босежур и Гаспаро, она продолжалась бы до сих пор… Так что с тех пор меч правосудия в моих руках карает неотвратимо. Ведь моя задача – соблюдать интересы правительства его величества, а не проявлять неуместную заботу о его врагах. И в данной ситуации я не собираюсь ни кормить лягушатников и их семьи, ни дать кому-либо из них возможность доложить врагу о наших планах. Имеющих все шансы на успех, кстати.
Полторы недели назад я получил голубя от Пишона. Когда мы захватили Босежур, нам досталась и тамошняя голубятня с двумя дюжинами почтовых голубей. Две пары я передал лягушатнику на случай непредвиденных обстоятельств. И недавно два из них – их всегда запускают парами на случай, если один не долетит до цели – доставили мне следующее.
Лягушатник докладывал, что в Луисбурге со дня на день ожидают прихода флотилии из Франции с солдатами на борту – точное количество пока что не установлено, но, по информации его агента в Луисбурге, их будет не менее полка, а то и два. Большая часть из них вскоре уйдёт на остров Святого Иоанна. Откуда это ему известно, он не написал, но он рассказал в своё время, что у него имеются агентессы в обоих «салонах» столицы Королевского острова. Полагаю, что информация от них. Можно ли ей верить? В прошлый раз именно эти дамы сообщили человеку Пишона, что находящиеся там солдаты не готовятся к отплытию. Следовательно, подкреплений для Гаспаро и Босежура можно было не опасаться. Именно поэтому я распорядился начать боевые действия – и, как видим, не прогадал.
Была и менее приятная новость. Связного Пишона опознали и забили до смерти, что меня не удивило. Два раза лягушатник просил меня посодействовать освобождению некого Мишо, уличённого в надругательстве над мальчиками, – по его словам, ему известно, что этот Мишо извращенец, но он – его связной. Так что убили его, я не сомневался, родственники либо соседи одной из жертв. Но именно поэтому Пишон написал, что ему пришлось задержаться, чтобы наладить связь со своими людьми на обоих островах.
Всё бы ничего, но у меня нет никакой возможности связаться с Пишоном, разве что послать к нему своего человека. Сначала я собирался поступить именно так, но потом подумал, что Пишон уже выполнил свою основную задачу, да и людей, которые были осведомлены о его миссии, можно было пересчитать на пальцах одной руки. И все они были мне нужны именно здесь, в Кобекиде. А Пишон пообещал вернуться ещё до окончания ледостава, не позднее середины декабря – так что у меня будет время поспрошать его до прибытия лягушатников и этих русских. А затем и устроить незваным гостям радушный приём.
2 ноября 1755 года.
Река Тидниш, Акадия
Лейтенант Аластер Фрейзер, Шотландские скауты
Вышли из Порт-ля-Жуа мы вечером, при свете звёзд и четвертинки луны. В строю находились пять кораблей – первым шёл «Грозный», за ним два баркаса, недавно принадлежавшие контрабандистам, и «Алуэтт», единственный наш «купец», недавно вернувшийся с Королевского острова. А замыкающим шёл наш «Ереван», в девичестве «Сен-Жан», который англичане превратили в «Бобра».
Попал он к нам не так давно при достаточно курьёзных обстоятельствах. Когда «Грозный» возвращался с рекогносцировки форта Босежур, недалеко от Тидниша ему повстречался тот самый «Beaver», он же «Бобр», которого выслали из Гаспаро на поиски «Барсука», – а «Грозный» шёл тогда под английским флагом и с английским же названием на корме.
Ничтоже сумняшеся, англичане позволили партии «своих» взобраться на борт, после чего «Бобра» постигла участь «Барсука», с той разницей, что команда практически сразу же задрала лапки кверху – и, за исключением пары возмутителей спокойствия, ныне пребывает в Порт-ля-Жуа в целости и сохранности, разве что под замком. А переименованный «Бобр» вошёл в состав нашего флота – кого-кого, а людей, умеющих обращаться с парусами, среди беженцев было достаточно.
Наш караван, пересекая Красное море в относительно лунную ночь, был составлен таким образом, чтобы любое патрульное судно приняло нас за двух англичан, эскортирующих захваченные французские суда. Увы – или к счастью – в море, кроме нас, не было никого, хотя в устье реки Тидниш мы входили уже перед рассветом. Выгружались мы, впрочем, сразу после десанта с «Грозного» – и там, и у нас было по восемьдесят человек, не считая команду. Потом шли баркасы – на один смогли впихнуть двадцать пять, на другой еле-еле влезло пятнадцать – и около сотни на «Алуэтт». Высадив нас, корабли отправились обратно в Порт-ля-Жуа – двум «близнецам» предстоят дальнейшие операции, «Алуэтт» пора в последний вояж на Королевский остров, а баркасы останутся на приколе до весны – в этом году дыхание зимы почувствовали все, температуры резко упали, а это значит, что не за горами нористеры – северо-восточные ветры ураганной силы, с которыми и «Алуэтт» или «близнецам» справиться проблематично, а для баркасов это верная смерть.
Отдыхали мы ночью во время перехода через Красное море, поэтому сегодня мы немедленно двинулись в путь – нам предстоял путь более чем в двадцать километров, русских мер длины – это примерно соответствует пяти парижским лье. Причём именно моим скаутам предстояло идти в дозоре вместе с Аристидом и русскими.
Места эти, по рассказам Аристида, и раньше были пустынными, теперь же англичане сожгли и немногие акадские хутора, и микмакские деревни, а их жителей либо поубивали, либо прогнали. Так что почти всю дорогу к форту Босежур мы не видели ни одной живой души – если, конечно, не считать оленей, лосей и зайцев, а пару раз – и волков, и даже одинокого медведя, которому встреча с нами улыбалась ещё меньше, чем нам. Шли мы сквозь нескончаемые леса – в основном широколиственные, хотя в более холмистой местности мы нередко видели столь знакомые нам по Аппалачам тсуги [68]. К вечеру вышли на небольшую поляну, Аристид поднял руку, и мы остановились.
– Для тех, кто здесь впервые – за этим кряжем и находится Босежур.
