Глава 4
Рождество 1812 года я отмечал в Петербурге. Столица гудела рождественскими балами. Настроение у всех было приподнятое. Бонапарт покинул Россию: на глазах у изумленной Европы непобедимый доселе полководец фактически бежал, а его армия не существовала более.
Двадцать пятого декабря Александр издал манифест об окончании Отечественной войны. В манифесте предписывалось ежегодно, на Рождество, отмечать День Победы[1]. Прочитав манифест, я поразился, так как это очень походило на столь знакомый День Победы – 9 мая, который тоже праздновался в честь окончания Отечественной войны. И вообще, очень многое из происходящих событий напоминало мне о другой Отечественной войне – войне с немцами. В обоих случаях Россия воевала с завоевателем, покорившим большую часть Европы, и в каждом случае сначала никто не сомневался в поражении России, ибо захватчики доходили до Москвы. Но, как и сто тридцать лет спустя, страна выстояла, попросту поглотив орды завоевателей. Кстати, единственным европейским союзником в обеих войнах являлась Англия. И наконец, и сейчас, и в моем будущем русская армия, наученная кровавым опытом, превратилась в грозную силу и жандарма Европы.
Под Рождество я впервые увидел старших братьев. Александр, будучи занят военными делами, к нам не наведывался и, указывая на тревожные времена, настаивал, чтобы мы оставались в Гатчине. Впрочем, это было к лучшему. Месяц, проведенный в этом мире, не прошел для меня даром. Несмотря на память реципиента, мое поведение могло выдать меня. Не так уж это и легко 32-летнему мужику попасть в тело шестнадцатилетнего подростка царских кровей и вести себя естественно. Добавьте двести лет разницы во времени и понятиях, и вы поймете, что это практически невозможно. Даже если я помнил, с кем разговариваю, не знал, что и как говорить. А жесты? Ведь разница в характере и темпераменте влияла на мою жестикуляцию. Да и к телу реципиента еще требовалось привыкнуть. Разный возраст, рост, мускулы лица, звук голоса. Пришлось взвешивать каждое слово, делать физические упражнения и гримасничать, чтобы привыкнуть к новой оболочке. Мне очень помогло общее состояние тревоги и напряжения. Окружающие стали более рассеянны, что позволяло ссылаться на обстоятельства или уводить разговор на новости из армии.
На этой веренице торжеств я успел познакомиться со всеми мало-мальски значимыми сановниками империи. После первой беседы напряжение спало и все пошло как по маслу. Разговоры сводились к нескольким стандартным темам: о победе русского оружия, о мудрости моего брата, не желавшего вести переговоры с Наполеоном, и о прекрасном бале, на котором мы сейчас находимся. Более старые из придворных позволяли себе сказать, насколько я вырос и возмужал. Поэтому, поднаторев в светских беседах на первом балу, на остальных я чувствовал себя увереннее, сводя беседу к знакомым штампам.
Для придворных я был лишь подростком, одним из Великих князей, но не наследником престола, коим считался Константин, а посему никакой величины для них не представлял, и от меня никто не ожидал откровений на военные или политические темы. Разговоры со мной вели в основном из вежливости, стараясь поскорее переместиться к более значимым персонам, в первую очередь к моему старшему брату. Все это было мне на руку, ибо позволяло воочию познакомиться со всеми значимыми фигурами в империи, не подставляясь.
Из сверстников на балах присутствовало множество княжеских и графских фамилий. С ними мне было неинтересно, так как настоящий я был взрослым дядей и переживания подростков меня особенно не волновали. Большинство моих сверстников более интересовались противоположным полом или военной службой, что вполне понятно, ибо балы зачастую служили трамплином для социального или карьерного роста. На них у молодых людей имелась отличная возможность присмотреть себе невесту и быть представленным сильным мира сего. Да и родители их не сидели на месте, всячески пытаясь продвинуть свое чадо.
Первого января 1813 года в Петербурге служили молебен по случаю избавления России от иноплеменного нашествия. Перед тем как отправиться в Казанский собор, Анна – моя сестра вручила мне выигранный рубль. В сентябре, когда пала Москва и когда казалось, что война проиграна, я, то есть Николай, поспорил, заявив, что до начала 1813 года в России не останется ни одного неприятеля. И вот теперь она вручила мне выигранную монетку.
– Помнишь? – улыбнулась она.
– Помню, – я тоже улыбнулся и бережно спрятал монетку за галстук.
Битва при Березине являлась окончательным разгромом Великой армии. Французы потеряли около тридцати тысяч убитыми, ранеными и пленными. И хотя, как оказалось впоследствии, на других направлениях французы и их союзники пострадали меньше и часть из них избежала плена, тем не менее, из 600-тысячной армии Наполеона назад вернулось порядка семидесяти тысяч деморализованных солдат. Это сразу изменило европейский пасьянс. Стало ясно, что недавние союзники повернутся против Наполеона и по весне война разгорится с новой силой.
На военном совете приняли решение присоединиться к коалиции против Наполеона и послать для этого войска в Европу. Кутузов категорически возражал против сего плана. Он считал, что русская армия свою задачу выполнила, а посему нечего впутываться в европейские расклады и проливать русскую кровь. Как показали дальнейшие события, он был прав. Но Александр настоял на нашем участии. Что повлияло на его решение – союзнические обязательства, страх перед новым усилением Бонапарта, личные счеты с Наполеоном или антифранцузская позиция Марии Федоровны – я не знал, но по весне, как только земля подсохла, русская армия, подтянув резервы, выступила в Заграничный поход.
Последующий, 1813 год прошел быстро. Я все больше привыкал к этому миру. В Европе громыхали сражения, а в Гатчине мы с Михаилом продолжали классные занятия. Это пребывание в маленьком, закрытом мирке, как ни странно, помогло скорее приспособиться к повседневной жизни этого века, и бытовые неурядицы все реже возбуждали мое раздражение и растерянность.
Более всего меня тяготило отсутствие секса и туалетной бумаги. И если к местным заменителям туалетной бумаги я кое-как привык, то с исчезновением секса из жизни смириться было гораздо тяжелее. Привыкшего к регулярному сексу и попавшего в тело шестнадцатилетнего подростка, с его гормонами, меня чуть ли на стены не бросало. Но, увы, секс в моем положении стал почти невозможен. Россия начала XIX века являлась страной патриархальной, где религия была частью повседневной жизни. Более того, за моим поведением пристально наблюдали маман и цербер Ламздорф. Большую часть дня я проводил за занятиями или с братом – все время на виду. Спать ложились здесь рано, ведь электричества еще не изобрели. Как вы понимаете, ни баров, ни дискотек, ни интернет-чатов здесь тоже не существовало. Если я и присутствовал на балах – местном эквиваленте дискотеки, то и там все было безнадежно. Вы когда-нибудь ходили на дискотеку с родителями? Если вы все-таки ответили «да», то пытались ли вы соблазнить даму под пристальным взглядом ее и своей маман? Кроме этого, именно мое положение Великого князя и члена царствующей фамилии создавало дополнительные препятствия. Ведь заведи я любовницу среди статс-дам, всегда существовал риск, что кто-то попытается улучшить свое материальное или социальное положение через постель, а этого моя деспотичная матушка не стала бы терпеть. Но, как говорит народная мудрость, если очень хочется, то можно. Поэтому, несмотря на трудности, я терпеливо выискивал решение. Наиболее безопасным вариантом мне казались горничные. Благо Гатчина являлась этаким большим поместьем, и совершая пешие или конные прогулки, я заодно присматривался к женскому полу. В итоге все выгорело. Была безлунная ночь, был сеновал, была она и был я, а остальное не ваше дело.
Надо сказать, что женщины в XIX веке не брились, да и душевых еще не существовало, а посему никто регулярно не мылся. Добавьте к этому плохое качество мыла и его недоступность большинству. Другая диета и другой запах парфюма. Поэтому с личной гигиеной дело обстояло не очень. Все это значительно отличало женщин XIX века от их современниц века XXI. Так что если бы не долгое воздержание, то я, наверное, перетерпел бы еще, пока не привыкну к местным реалиям.
Поначалу меня поразил факт быстрого старения. Люди старели очень быстро: в 35–40 лет мужчины выглядели стариками, с гнилыми зубами и морщинами – сказывалось отсутствие медицины, лекарств, дантистов и пластических хирургов. Женщины выглядели не лучше, особенно крестьянки, а ведь страна на 95 процентов была крестьянской. При разговоре с глубоким стариком, мне не верилось, что моему собеседнику всего сорок лет.
За прошедший год я возмужал и обрел некоторую самостоятельность. Курс моего образования закончился, и мне предстояло проходить службу в одном из гвардейских полков. И хотя в моем времени мне исполнилось бы 33 года – явно не призывной возраст, я радостно ждал перемен. Жизнь под надзором матушки и Ламздорфа мне осточертела. Плюс армейский опыт был необходим для приобретения практических знаний и для установления нужных связей.
