Сталина свой путь заключённой начала вместе с матерью, тётей и сестрой. Но выжить удалось непонятным чудом лишь ей одной. К дочери комиссара и еврейки, пришедших в революцию по зову души и сердца, судьба почему-то была благосклонна и беспощадна в равной степени.
Всё внутри спекалось в ледяной комок от скупых коротких рассказов её подруг. Да даже от перечисления названий лагерей, в которых побывала Мирская: Красный Берег, Заксенхаузен, Майданек, Освенцим, — веяло ледяным холодом смерти.
Моисеевна не любила вдаваться в подробности о пережитых испытаниях. Лишь однажды на какой-то совсем незначительный вопрос от меня о способностях к выживанию она ответила:
— Мне несказанно повезло быть худой и высокой для своего возраста. Чёрт его знает, почему так: жрать было нечего, а я росла! Поэтому я смогла нагло прибавить себе возраст. Ну и чего уж там: некоторые надзирательницы помогли. Да и соглашалась на любую работу. Так и выжила, наверное.
Все подруги и знакомые Сталины, которых мне удалось лицезреть у неё дома, были объединены не только дружескими отношениями. Вся их нерастраченная пенсионная энергия была посвящена деятельности организации по поиску пропавших в войну военнопленных, остарбайтеров, угнанных в Германию, их родственников, оставшихся в оккупации или пропавших без вести.
Делали они это основательно и скрупулёзно, создавая собственные базы данных, взаимодействуя с государственными архивами, общественными организациями подобного толка за границей и в России. Всех масштабов их деятельности я так и не смог до конца охватить. Видимо, недостаточно было времени, да и работа поглощала львиную его долю. Первое время, узнав о характере деятельности Сталины Моисеевны, я не решался задать вопрос о пропавшем деде. То некогда, а то и время не подходящее. Зря, наверное. Это я теперь понимаю.
Совершенно случайно в гостях у Мирской за чаем я стал свидетелем разговора между ней и её коллегами о советских военнопленных, оказавшихся на момент окончания войны на территории лагерей в Германии в советской зоне оккупации.
Из пояснений я с удивлением узнал о формировании прямо на территории бывших немецких лагерей учреждений с такой же функцией, но уже организованных Народным комиссариатом внутренних дел СССР. Приказ о создании спецлагерей был издан с целью «очистки тылов действующих частей Красной Армии от вражеских элементов». Туда собирали всех наших военнопленных, перемещённых гражданских лиц, к которым у наших возникали какие-либо подозрения или даже обвинения в сотрудничестве с врагом, а то и попросту неблагонадёжные элементы. Что ж, это было понятно. Война закончилась, пришло время собирать камни. И раздать всем сёстрам по серьгам. Собирание и раздача продлились аж до 1950 года.
Понятное дело, что серьёзно разбираться с каждым заключённым никто не спешил. Были дела поважнее. И народ куковал там, чуть ли не до самого образования ГДР. Причём, в условиях, не сильно отличавшихся от фашистских. Разве что кормёжка была немного лучше. Цифра же умерших в таких лагерях уже после Победы коллегами Мирской называлась изрядная. Помниться я тогда попытался даже ввернуть что-то такое умное про кровавую гэбню. И тут же получил отповедь, что называется, по первое число.
— Ты, Гаврила, больше так языком не ляпай, — нахмурилась Сталина, — у каждого времени свои мерки! Вон, рядом с тобой Валя Примак сидит. Да, да! Ты её ласково тётей Валей кличешь. А ведь она сорок лет органам отдала. И не за звёзды с орденами служила. Её работа в архивах помогла найти сотни фашистских прихвостней! Ты и не представляешь, сколько этих тварей после войны по нашей советской родине расползлось да по щелям забилось.
— Да я же… — дёрнулся было я оправдаться.
— Сиди уж, великий умник, дитя интернета. Понятно, что сам факт таких лагерей на взгляд современника выглядит как акт сталинских репрессий. Может быть. Но лишь в малой части. Ты же врач, задумайся хотя бы с профессиональной точки зрения. Вот, к примеру, освободили наши лагерь: концентрационный, военнопленных, остарбайтеров — не столь важно. Большинство народу там практически обеими ногами в могиле. И это не сотни, тысячи человек! Поверь на слово, большинству уже ничем не поможешь. Хоть лечи, хоть корми. Ясное дело, организуются лазареты, госпитали. В основном армейскими силами при содействии новой немецкой администрации. Прямо на месте. Кругом же разруха, нищета и голод. Но и фильтрация необходима. Ежели узник — доходяга, в чём только душа держится, — тут уж и без разбирательств понятно, а если не совсем так? Порядок опять же должен быть: документы, списки, регистрация. Немцы в этом отношении большие аккуратисты всегда были. Если не уничтожено в соответствии с приказом, не утрачено, то всё честь по чести: получите, товарищи победители, распишитесь. А это же горы бумаги. На всё время нужно, переводчики, в конце концов. Да мало ли! Это тебе не кино, Гаврила, когда наши на танках валять ограду лагеря, а радостные узники запрыгивают на броню или вприпрыжку бегут за освободителями. А в следующем кадре все вместе с гармошками и цветами возвращаются эшелонами домой. Даже при современном уровне медицины большинство истощённых заключённых не удалось бы восстановить. По одной простой причине: на всех не хватило бы ресурсов.
— Так я и не спорю. Мне другое непонятно. Почему при всей описанной вами сложной и тщательно организованной системе фильтрации, изучении документации лагерей и прочем большая часть информации так и осталась похоронена в архивах на полвека?
— Это ты к чему сейчас повернул? — на этот раз встрепенулась та самая «тётя Валя», оказавшаяся ветераном органов.
— Ну ведь наверняка тысячи числившихся пропавшими без вести в тех самых списках и лагерных документах. Вы же сами сказали: немцы аккуратно вели архивы.
В ответ тётя Валя и Моисеевна лишь замолчали, обменявшись взглядами, затем Мирская, тяжело вздохнув, потянула к себе один из блокнотов, во множестве разложенных в её квартире: на столах, прикроватных тумбочках и даже в кухонных шкафчиках.
— Из твоих кто-то не вернулся с войны, Гаврила? — Сталина сняла колпачок с архаичной перьевой ручки.
От неожиданного вопроса я даже немного растерялся. Бабушки давно вычислили истинную природу моего возмущения и молниеносно сделали железные выводы. Теперь так просто не отстанут.
— Дед, летом сорок второго, без вести…
— Понятно, — кивнув своим мыслям, пробормотала Моисеевна, — что-нибудь ещё про него знаешь?
— Да почти ничего, — я коротко поведал о скудных свидетельствах бабушки и однополчан, — понимаю, мало, но это всё, что известно.
— Молодой человек, — снова вступила тётя Валя, — «мало» — понятие растяжимое. Она перехватила у Сталины блокнот и отодвинула блюдце с чашкой. В следующие пятнадцать минут я удостоверился, что из любого «мало» можно выжать гору полезной информации. Мда, права поговорка «бывших нквдэшников не бывает».
Тёте Вале тогда удалось вытащить из моей памяти не только место рождения деда и откуда он мог призываться, но и состав его семьи на момент отбытия на фронт. Не говоря уже о примерном годе рождения, характере ранения, из-за которого он прибыл в отпуск.
Пока тётя Валя подробно записывала мои показания, Сталина Моисеевна, задумчиво вертя в пальцах сушку, заключила:
— Ты, Гаврила, не сомневайся. Дай только время. Ты прав, очень долго архивы подобного уровня были засекречены по разным причинам. Причём как наши, так и немецкие. Но девяностые годы прошлого века многое поменяли в политическом раскладе не только внутри страны. Одно объединение Германии чего-то да стоило. Сейчас на дворе нулевые нового века. Тебе простительно, не твоя сфера. Ты не мог знать, что уже несколько лет ведётся работа по массовому рассекречиванию архивов НКВД по военнопленным. Более того, правительство Германии даже выплачивает денежную компенсацию выжившим живым, побывавшим в немецком плену или их прямым родственникам. Какое ужасное и в то же время верное словосочетание «живые выжившие». Так что, если имя твоего деда в этих архивах есть, Валька его выцарапает, не сомневайся!
