* * *
Слово Сталины Моисеевны оказалось железным. Кто бы сомневался? Уже через неделю, на следующих посиделках, я с замиранием сердца держал в руках так называемую персональную карточку № 1 на бланке формата DIN A4. Понятно, распечатанную на цветном принтере. С её левого угла, с фотокарточки на меня был обращён угрюмый взгляд едва узнаваемого деда. Не осталось никаких сомнений. Все данные совпадали. Даже состав семьи. Лагерный номер 183172.
— Повезло тебе паря, — сквозь утихающий шум крови в ушах послышался голос тёти Вали, — в лагере на территории Рейха сидел. Там до ведения документов особливую строгость имели. Не забалуешь. Даже фотокарточка. Ну и всё остальное…
— Дата пленения 22 июня 1942 года, дата смерти 23 августа 1943 года, — прочёл я первые бросившиеся в глаза строчки.
Помнится, в тот день я засиделся в гостях до позднего вечера и состояние потрясения потом не отпускало меня почти неделю. Запомнились слова, сказанные Моисеевной на прощание:
— Не переживай так, Гаврила. Может оно и хорошо, что ни бабка твоя, ни мама не узнали о настоящей судьбе деда ни сразу, ни после войны. Мало ли как информацию о родственнике, бывшем в немецком плену, тогда могли повернуть? Впервые с реабилитацией-то только в 56-м заморочились. Эх, если бы Георгию Константиновичу тогда на Пленуме выступить удалось! Да-а-а…, а так ведь ещё на четверть века отложили. Иваны, родства не помнящие.
И вот теперь я спешил на встречу к Моисеевне, в надежде на новые идеи и информацию. Отправляться в лагерь военнопленных без серьёзной рекогносцировки себе дороже. Пусть я уже далеко не тот, кому Странник открыл глаза на Веер Миров в одном из тихих московских кафе. Но одно дело поехать новобранцем со всеми на фронт, иметь время на адаптацию, тренировать новые способности, ассимилироваться. С другой миссией всё иначе: как вообще, будучи лагерной пылью, можно не только отыскать Демиурга, но и как минимум выжить те несколько месяцев, которые понадобятся для этого?
В серую восьмиэтажку с фальшивыми колоннами на Староконюшенном я вошёл без четверти три по полудню, не забыв прихватить по пути в кафе у ресторана «Прага» дюжину любимых Сталиной пирожных «Картошка». К сладкому Моисеевна была почти равнодушна. Но именно эти пирожные вызывали у неё, как она говорила, ностальгический трепет.
Старый дверной звонок, срабатывавший в результате поворота ручки с дебильной поясняющей надписью «прошу повернуть», отозвался тусклым звяком. Слух у Моисеевны был как у охотничьего сенбернара.
— Гаврила? Как ты скоренько…
— Так волка ноги кормят, Моисеевна!
— Какой ты волк? Так…спаниель несчастный, — по своему обыкновению срезала меня Сталина. О, да ты и взятку прихватил? Знать прижало тебя, Луговой, знатно. И это как нельзя кстати. Мы с Валькой как раз чайник поставили.
— Тётя Валя здесь? — встрепенулся я, так как в планы не особенно входило посвящать ещё кого-нибудь в мои проблемы.
— Вот те раз, а тебе не всё равно? Ты же не в убийстве или ограблении банка пришёл признаваться? А то видок у тебя…потрёпанный какой-то. Да и ладно, пусть себе. Правда, Валь? Подумаешь, нашему Гаврилке в кои-то веки пофартило…
— Ну и шутки у вас, Моисеевна, — пробурчал я, надевая чёрные архаичные тапки из кожзаменителя. Последний раз я такие видел в районной больнице в середине восьмидесятых.
Пройдя по длинному коридору с высокими потолками, стены которого представляли собой сплошной книжный стеллаж, мы оказались в маленькой уютной кухоньке, насквозь пропахшей крепким табаком и кофе.
Я водрузил белую коробку с пирожными в центр весёленькой клеёнки, которой был застелен стол.
— Опять много курили, — на автомате попенял я старушкам, — ну вы то, тёть Валь, хотя бы иногда останавливайте Сталину Моисеевну, да и с вашим сердцем, да ещё папиросы… — я с досады махнул рукой.
— Ну чего ты зудишь, Никитич! Всё зудит и зудит. Ты ж с нами, эскулапий. И пропасть не дашь. Послушаешь, простукаешь, просветишь. Да и скатаешь какую-никакую гуттаперчевую пилюльку от напастей, а? — подмигнула мне тётя Валя, — садись, лучше чайком с дороги побалуйся.
— Ты его не разгуливай, Марковна. Наш пострел по сурьёзному вопросу пришёл. Эт я ещё по телефону смекнула. У него голос был, как у штандартенфюрера Штирлица, когда он в присутствии Мюллера разговаривал с Кэтрин Кин, делая вид, что ему звонит Борман.
— Вы же ненавидите этот телефильм, Моисеевна? — удивился я точности описания моего состояния, которое красочно озвучила Мирская.
— Ты прав, фильм этот не особо люблю. Но Тихонов такой душка… Если бы виденные мной в своё время офицеры СС были бы хоть вполовину такие симпатичные, может, и баланда казалась сытнее, — улыбнулась Сталина.
— Эк ты хватила, Моисеевна! — теперь уже удивилась тётя Валя. Ты ж писюха ещё совсем была и до дрожи боялась любого немца в мундире.
— Твоя правда, Валька. Но дети всегда дети. Мечты и фантазии нельзя вытравить или уничтожить. Правда, мечтали мы тогда всё больше о печёной картошке. Да и от сырой бы никто не отказался, — лицо Мирской на миг застыло маской воспоминаний.
Что-то не туда у нас разговор стал заходить. Я уже внутренне смирился, что придётся посвятить в свою проблему кроме Моисеевны ещё кого-то. Да и по дороге я успел придумать на скорую руку кое-какую легенду, авось прокатит.
— Так, мне вроде бы чай обещали, — деланно возмутился я, отодвигая стул и приобняв за плечи Мирскую. Та, благодарно кивнув, села с неестественно прямой спиной. Я же, остановив жестом тётю Валю, сам взялся разливать чай из большого фарфорового заварника. Разрезал на коробке шпагат и выложил пирожные, придерживая пальцами за салфетки, на многоярусную этажерку, бог знать каких ржавых годов выпуска.
Иногда мне казалось, что за кое-какие предметы в квартире Мирской реквизиторы из Мосфильма не пожалели бы ничего. Нигде я не встречал такого смешения эпох и стилей. Вот и сейчас стол с посудой, сделавшей бы честь купцу первой гильдии, украшали не только чайник с чашками, но и вполне современный нетбук, включённый в режиме скринсейвера.
Наконец, по негласной традиции, когда первые две чашки были выпиты под малозначительные столовые разговоры, Моисеевна отодвинула блюдце и со значением глянула в мою сторону.
— Рассказывай. Вижу же, сидишь как на иголках.
— Так времени не особенно много, а тема важная. Только прошу не смейтесь, дорогие мои старушенции. Я вам не рассказывал раньше, но у меня тут с некоторых пор появилось хобби. Если хотите, закрываю очередной детский гештальт. Всегда мечтал писать приключенческие книжки. Даже пробовал в юности, но не слишком хорошо получалось. А тут и идею стоящую подсказали, да и опыт какой-никакой есть. Даже первый том трилогии написал. Народ читает, говорят нравится. Но вот подступиться ко второму никак не могу. Реального, живого опыта не хватает. Негде мне было его получить. А прочитанное в мемуарах или увиденное в документальном кино — это всё же совсем другая песня. Вот я к вам, Сталина Моисеевна, и пришёл, так сказать, за материалом. Вернее, может, чего подскажете путного. Не хочется совсем уж профаном выставляться, — я продолжал говорить и с каждым произнесённым словом понимал, что моя легенда шита белыми нитками. Уж больно глаза у тёти Вали хитро поблёскивали из-за прищуренных век, а выражение лица Моисеевны и вовсе приобрело отсутствующе-равнодушный вид.
Я продолжал распинаться о том, как это будет здорово и интересно в моём фантастическом романе, когда герой попадёт в, казалось бы, безвыходное положение, переместившись во времени в тело узника концентрационного лагеря. И как он там, объединившись с подпольщиками, устроит массовый побег и по фашистским тылам они отправятся к линии фронта, примкнут к партизанам, а по дороге… Короче, Остапа, то есть, Гаврилу понесло. И судя по выражениям лиц моих старушенций, пронесло неслабо.
— Луговой, ты ж вроде сказал, что у тебя времени в обрез? — неожиданный вопрос тёти Вали заставил меня заткнуться на полуслове.
