Тот лишь улыбнулся на мои слова и сказал:
— В дом пригласишь?
— Да, пойдемте.
В квартиру я возвращался уже неспешно. По пути Михаил Ефимович рассказал, как в редакцию прибежала моя мама с Настей за ручку, и испуганно показала ему мою записку. На ее вопросы он обещал ответить позже, а сам тут же ринулся «вызволять меня из рук ОГПУ». Но в здании управления его завернули, сказав, что я уже доставлен обратно домой. Это видимо напарник Савинкова был, потому что назад мы возвращались с ним вдвоем, а никто иной обо мне в ОГПУ сейчас наверно и не знал.
— Видишь, прав я оказался! — говорил товарищ Кольцов. — Есть у кого-то из директоров там родственник. Даже удивительно, что тебя так сразу отпустили. Или ты бумагу какую подписал? — с подозрением посмотрел он на меня.
— Нет, ничего я не подписывал. А дело не в родственниках. Со мной товарищ Сталин захотел поговорить.
Михаил Ефимович чуть не споткнулся, резко остановившись. Круто повернувшись ко мне, он ошарашенно окинул меня взглядом.
— Не шутишь, — пришел он к выводу. — И о чем вы говорили?
— Рассказал, все как есть, — не стал я упоминать про тему коллективизации.
— И что товарищ Сталин?
— Сказал, что интересный я человек и отправил домой.
А ведь действительно, ничего конкретного про мою статью Иосиф Виссарионович так и не сказал. Ни запретил мне работать в этом направлении, ни одобрения я от него не услышал. Что бы это значило?
Кольцов вон тоже озадаченный стоит.
— Что сам думаешь? — прежде чем давать какой-то совет, спросил он меня.
— Буду продолжать работу.
— Уверен? — пытливо посмотрел он на меня. — Интерес ты к себе уже вызвал. Товарищ Сталин, человек жесткий. Если ему не понравится твоя работа, можешь в ссылку отправиться.
О расстреле Михаил Ефимович не говорил. Наверное, даже не допускал такой мысли. Может из-за того, что мне мало лет по его мнению, а может потому, что термин «враг народа» еще не укоренился в обществе. Хотя его уже использовали.
— Уверен.
— Ну смотри. Помощь моя нужна сейчас?
И никаких сомнений, стоит ли продолжать или нет. Раз договорились, что идем до конца, то так и будет!
— Пока нет. С поиском и подбором законов вы мне вряд ли сможете помочь… — тут он согласно покивал. Высшего законченного образования, тем более юридического, Михаил Ефимович не имел. Выезжал за счет умения подобрать емкие и запоминающие выражения, точно описывающие человека или событие. Да и его политические фельетоны давно являются примером для подражания. — А до повторного похода на заводы время еще есть. Тогда и свяжемся.
— Договорились. А сейчас, представишь меня своим родителям уже в более располагающей обстановке?
Мама обрадовалась, увидев меня. И засуетилась, сетуя, что не готовилась к приему гостей и на стол прямо сейчас поставить нечего. Суп она только начала готовить, а утреннюю кашу ей ставить было стыдно. Та и остывшая, да и не блюдо это для гостей. Тем более таких, как известный на всю страну журналист. Когда она бежала к нему с моей запиской, то не думала об этом — за меня больше переживала, а сейчас вот вспомнила, кто такой Кольцов, и жутко стеснялась. Ничего, Михаил Ефимович быстро расположил ее к себе, рассказав несколько забавных и комичных случаев из жизни, после чего поинтересовался уже, как у нее дела, попутно похвалив, что воспитала такого сына.
В общем, к приходу отца они общались уже свободно. Батя заметив незнакомого мужика на своей кухне сначала напрягся, но как услышал имя Михаила Ефимовича, сразу о своей ревности позабыл, начав того расспрашивать про его фельетоны. Он оказался их заядлым читателем и был очень удивлен такому моему знакомству. А я понял, что как-то ни разу дома не говорил, что имею с Кольцовым какие-то совместные дела.
Провожали Михаила Ефимовича всей семьей вполне довольные друг другом. А вот после его ухода мама не удержалась и рассказала отцу о том, почему вообще товарищ Кольцов посетил нас.
— ОГПУ? — нахмурился батя. — Что это им от тебя понадобилось?
— Про статью мою спрашивали, — попытался я «соскочить» с темы. Но это оказалось непросто.
— Что за статья? Кто именно из ОГПУ тебя допрашивал? Что ты им сказал? — насел на меня отец.
Мои попытки выставить все, как нечто несерьезное, были пресечены в корне. Отец оказался тем еще «следаком», особенно в отношении меня. Сразу просекал, где я юлю, а где что-то недоговариваю. В итоге пришлось сознаться о разговоре со Сталиным.
— Держись от него подальше, — помрачнел батя. — Ничего хорошего рядом с ним тебя не ждет.
— Тут как выйдет. Я уже засветился перед ним. Да и молчать, проходя мимо произвола и несправедливости, я не собираюсь.
Отец поджал упрямо губы и сузил глаза от гнева. Но я был непреклонен.
— Черт с тобой, поступай как знаешь, — махнул он рукой и осунулся.
Из него словно воздух весь выпустили. Плечи поникли, даже будто стал на пару лет старше. Больше мы в этот вечер с ним не разговаривали.
Неделя прошла спокойно. После восстановления в комсомоле, мне снова пришлось ездить по школам с лекциями. Рябинцев специально подошел ко мне и напомнил, что с меня эту ответственность как члена организации никто не снимал.
Люде я о своих злоключениях не рассказывал. Не хотел беспокоить. Про исключение и возвращение в комсомол она знала, а вот про поездку к Сталину — нет. И очень хвалила Бухарина, что он мне помог. А через неделю ко мне вновь пришли из ОГПУ. Но на этот раз никуда увозить не стали, а лишь передали конверт от Иосифа Виссарионовича.
В нем были листы допросов директоров тех предприятий, которых я упомянул в статье. Все очень подробно: причины, что побудили их уменьшить зарплату рабочим и заставить выходить их сверхурочно. Как это проводилось в жизнь. Как встретили это сами рабочие, и к чему в итоге привело.
Ниже была приписка, похоже сделанная самим Сталиным:
«Материалы у вас теперь есть. Жду законы, что урегулируют вопрос».
Вот так. Назвался груздем — полезай в кузов. Пришли они вечером, когда родители были дома, поэтому скрыть их визит не удалось. Отец стал еще мрачнее, но промолчал. И вообще будто стал избегать общения со мной. А моя попытка прояснить его отношение наткнулось на твердое «я уже все сказал». И все.
С материалами я ознакомился быстро. А вот какой закон придумать, который бы учитывал и интересы рабочих, и позволил бы выполнить декрет, с учетом тех проблем, которые озвучили на допросах директора, возник затык. Пусть не один закон, а несколько, но все равно мне катастрофически не хватало знаний, как учесть максимальное количество ситуаций. Пришлось идти на поклон к более компетентным людям. А конкретно — к своему декану. Мне показалось, что когда он подписывал документы на мое отчисление, был очень этому не рад. И я вызываю у него хоть какую-то симпатию, а значит, сразу он меня с моей просьбой не пошлет.
— Огнев, — поморщился Александр Александрович, выслушав меня, — вот неймется тебе! Думаешь, раз товарищ Бухарин за тебя заступился, так теперь тебе море по колено?
— Нужно все доводить до конца, — упрямо заявил я.
— Я не буду тебе помогать, — прямо сказал декан, разрушив все мои надежды. — Но… — надежда робко подняла голову, — дам нужную литературу, с которой ты сам сможешь разработать такие законы. Приходи завтра.
Александр Александрович не подвел. Он не только дал мне литературу, но и подчеркнул, на что нужно обратить внимание, и даже короткие пометки сделал, указав возможные подводные камни.
Мы с Михаилом Ефимовичем на заводы так и не сходили. Когда он это предложил, я честно рассказал ему о задании товарища Сталина и о том, что он уже провел расследование. Кольцов задумчиво покивал и попросил держать его в курсе дальнейших событий по заводам.
В итоге с составлением законов я провозился почти до середины ноября, и пока у меня получился всего лишь черновой вариант. Увы, больше мне времени не дали. Пятнадцатого числа в квартиру постучался тот же ОГПУшник, который мне доставил конверт, и потребовал мою работу. Я честно предупредил, что она еще не окончена, но мужчине было все равно. У него приказ — забрать у меня документы, связанные с доставленным им почти месяц назад конвертом.
