— У нас не много времени.
— Да… наверное.
Елена увлекла ее на землю, на мягкий ковер из приглаженных ветром стеблей. Шена села, а рыжеволосая подруга положила голову ей на колени, снова закрыла глаза, стремясь запомнить это чувство тепла, покоя и нежности, вырезать в памяти, как алмазом на самом прочном стекле.
— Я хочу, чтобы это не заканчивалось никогда, — тихо вымолвила Елена. — Но ведь так не бывает? Невозможно?
— Невозможно, — согласилась Шена, разглаживая морщинки на лице милой Тейны. — Время проснуться. Время открыть глаза.
— Не хочу, — призналась Елена. — Не хочу! Если это сон, я не хочу просыпаться. Пусть сон продолжается… Хочу тонуть в памяти, хочу помнить только хорошее.
— Ты тоже чья-то память. Осколок слишком долгого сна. Вспомни. Открой глаза. Проснись.
Елена мотнула головой в немом отказе.
— Проснись, — повторила Шена. — Ведь пока спишь ты, не пробудятся остальные. Продолжат бессмысленно кружить в лабиринте чужих судеб.
Елена глубоко вздохнула. Спросила:
— Меня поэтому хотят убить? Чтобы я не разбудила кого-то?
— Да. Многие. Чтобы ты не проснулась. Чтобы ты не вспомнила себя… и других. Чтобы мир оставался прежним. Посмотри наверх. В небо.
— Не хочу смотреть в небо, — прошептала Елена. — Хочу смотреть в твои глаза. Пока мир не закончится. И больше мне ничего не надо. Лишь покой... и ты.
— Посмотри на звезды, — настойчиво повторила Шена. — На реку звезд.
— Меч Божий, — вспомнила Елена, выполняя настойчивую просьбу. — Ты показывала мне созвездия. Я помню. Его еще называют «Друг путешественников». Острие показывает на юг, а рукоять на север. А еще Посланник и Пророк, два созвездия, что всегда вместе. Как мы… в моих воспоминаниях.
— Звезды. Они как искры человеческих жизней, вспыхивают, движутся, светят. Одни ярко, другие слабенько, едва заметно. Одни светят долго, другим уготована совсем короткая жизнь. И все они движутся в едином потоке, у которого нет конца и края. Как зеркало, разбитое на бесчисленные осколки. Ты можешь вспыхнуть Искрой ярче всех, ярче всего. Ты можешь собрать бывшее целым.
— Единое кольцо, чтоб все сковать и всеми править, — горько усмехнулась Елена. Тяжело сглотнула, вытянула руку, дотронулась кончиками пальцев до щеки мертвой подруги. Провела пальцами, ощущая мягкую бархатистость, живое — и желанное! — тепло. Такое памятное, столь дорогое…
— Не знаю, что сделали эти два чудозвона, — прошептала она, преодолевая спазм в горле. — Плохая кислота. Да, грибов подсыпали, наверное… Или Пантин подшаманил. Но всего этого нет.
— Нет, — сказала Шена. — И в то же время да. Это лишь еще один осколок разбитого мира, в который ты смотришь. Смотришь, видя отражение того, что было. Того, что есть. Того, что может быть.
Елена села. Подтянула колени к подбородку, обняла их руками, часто моргая. Вытерла рукавом нос, хлюпающий и распухший от слез.
— Это сказка, — глухо вымолвила женщина. — Сказка была… хорошей. В ней были красота и горе. Воспоминания и загадка. Чувства, которые не забудутся. Но в сказке жить нельзя. Рано или поздно Дед закрывает книгу и надо ложиться в кровать.
Шена прислонилась к напряженной спине подруги, положила голову на плечо. Шепнула над ухом:
— Тогда подождем еще немного. Посидим еще так вот.
— Нет, — покачала головой Елена, не оборачиваясь, и это было самое тяжелое, самое страшное, самое мучительное слово, которое срывалось с ее уст за всю жизнь.
— Пора… заканчивать. Пора возвращаться.
— Твои видения… начала Шена.
— Видения лгут! — отрезала Елена. Подсыхающие слезы жгли уставшие глаза. — Они обещают, но обещанное не сбывается. Я не верю в них!
— Пусть так. Это твой выбор, — с мягкой настойчивостью вымолвила Шена, и было неясно, спрашивает она или утверждает, проговаривает свершившееся.
Елена встала, чувствуя, как скользит по плечу теплая, чужая рука. Скользит и падает, оставив за собой бесконечную пустоту, которую не заполнить уже никогда и ничем. Женщина выпрямилась, поискала и не без труда нашла меч, который торчал средь ковыля, вонзившись почти на ладонь в мягкую землю. Серебряный свет по-прежнему заливал бескрайнюю степь, убивая тени, а высоко над головой вели хоровод звезды, которым не было числа.
— Кто бы вы ни были… — Елена скривила губы в тоскливой, безрадостной усмешке. — Чем бы ты ни было… Желало ты мне добра или зла, я благодарю тебя за… это. За возможность вспомнить. Но все закончилось. Я не хочу угадывать. Не хочу блуждать в путаных и лживых пророчествах. Хватит.
Она склонила голову и тихо, почти шепотом закончила, обращаясь к той, что терпеливо ждала за спиной:
— Ты умерла. Погибла, защищая меня. Спасибо, что подарила мне еще одно воспоминание. Еще несколько минут… Но я ухожу. Ухожу и забираю эту память с собой. Я забираю мою боль. Мою тоску. Мою… мою любовь. Это все не ваше. Это мое. Только мое.
— Что ж… Тогда ступай во тьму. Ступай во тьму и стань тьмой сама, — вымолвила Шена с улыбкой Моны Лизы, которую можно было истолковать тысячей способов.
— Нет, — покачала головой Елена. — Не дождетесь.
— Да, — с глубокой, неподдельной печалью отозвалась Шена, сверкнув глазами. Глазами, в которых радужка слилась со зрачками, пылая изумрудным огнем, как зеленый лазер. — Отказываясь от одного, ты берешь другое, даже если не желаешь того. Тот, кто выбирает сон, лишь уходит дальше, в забвение и тьму. И это тоже выбор.
— Как скажешь, — вымолвила Елена и глубоко, едва ли не до костей полоснула мечом по ладони. Когда мир вокруг начал блекнуть, растворяясь, теряя краски, она еще успела расслышать:
— Прощай. Прощай, моя Teine. Огненновласая. Моя жизнь и моя любовь. Прощай. Теперь навсегда.
* * *
Она стояла, чуть пошатываясь, и недоуменно глядела на ладонь, которую наискось, от основания указательного пальца и до запястья пересекала белая полоска шрама. Старого, зарубцевавшегося почти до исчезновения. Меч висел, как обычно, у пояса, будто клинок вообще не покидал ножен.
— Я… — пробормотала женщина нетвердым языком. — Мне…
— Ступай, — властно приказал седой фехтмейстер. В свете луны его лицо казалось бледнее обычного, не то, как у статуи, не то, как у вампира.
Хель подняла голову, посмотрела на бретеров.
— Это было… не так… — и снова осеклась.
— Все было так, как должно, — со спокойной уверенностью вымолвил Пантин. — Нельзя мерить людской меркой то, что за пределами понимания человека. Теперь уходи. Завтра… да, завтра, думаю, самое время научить тебя кое-чему новому.
Елена сделала несколько шагов, чуть пошатываясь, как марионетка или сомнамбула, затем выровнялась и пошла более уверенно, следуя тропинке.
— Кажется, у кого-то сегодня будут интересные… приключения, — констатировал Пантин, щурясь.
— Бурная ночь, я бы сказал, — некрасиво и печально кривя губы, предположил Раньян, который не выпускал из рук мессер. Бретер казался еще бледнее обычного и вообще был растрепан, взъерошен, как воробей после хорошей драки.
— Тогда уж безумная, если мы гонимся за точностью слов, — хмыкнул наставник.
— Надо… — сказал, было, Раньян, шагнув следом за уходящей Хелью, но фехтмейстер остановил его, положив руку на плечо.
— Нет. Сегодня ей ничто не угрожает. Отсюда и до восхода солнца нет силы, которая причинит вред этой женщине. Увы, только до рассвета, не позже.
— Ну… хорошо, — Раньян глянул в спину темной фигуры с непонятным выражением лица. Пантин в свою очередь кинул взгляд на бретера и улыбнулся, без иронии, по-доброму, но в то же время с ноткой печали. Серые глаза фехтмейстера чуть светились, слишком ярко для отраженного света луны.
Лишь когда Хель скрылась за деревьями, Раньян позволил себе опустить плечи, с облегчением выдохнул и не без труда разжал пальцы, закостеневшие на рукояти мессера.
— Господи, как же это было… быстро, — пробормотал он с искренним удивлением, отбросив на несколько секунд маску суровой сдержанности. Покачал головой с отраставшими прядями темных волос, затем сказал тише и спокойнее. — Пару-другую раз я думал, что все, конец, она меня вот-вот достанет. Как это возможно?
