Отмечали мы у бабки с дедом. Настенный ковёр уже несколько дней был задекорирован мишурой и пластмассовой гирляндой в виде звёздочек; на фикусах висели облупившиеся бусы и сталинского времени игрушки из посеребренного картона; но с наряжанием ёлки тянули до моего приезда. Тридцатого, под новости про успехи колхоза «Ленинский путь», мы с дедушкой развесили по фольгяным лапам искусственного дерева какое-то количество шаров, красноармейцев и чипполин. После этого я принял последнего клиента: бабушка посетовала, что моя популярность сходит на нет, и на девяностый год никто не записался. Ну и хорошо, подумал я – и потребовал пообещать мне, что в январе бабушка всё же пойдёт в поликлинику сразу, как та заработает. В ответ на это по секрету мне было сообщено, что в соседнем дворе есть одна ясновидящая и контактёрка, которая лечит боли гораздо лучше всяких докторов, и вот к ней-то бабушка как раз уже записана. Я пытался доказать, что это глупости, но тщетно. Оставалось только надеяться, что, убедившись в неэффективности колдовства, она всё же возьмётся за голову – и за талон в поликлинику.
– И каждый, кто чувствует и мыслит как гражданин, не отделяет свою судьбу от судьбы Отечества, – продолжил генеральный секретарь. – Какой бы стороной ни оборачивалось к нам и нашим близким время – радостной или горькой – каждый человек принимает на свои плечи то, что переживает вся страна...
После последнего приёма бабка с дедом сели смотреть фильм: судя по всему, какой-то очень современный и остро социальный. Такой вывод напросился из того, что дед во время просмотра всё время вслух ругал антисоветчиков, евреев и наркоманов, бабушка просто печально вздыхала и осуждающе охала, при этом оба они сидели, уставившись в экран безотрывно, а меня то и дело пытались куда-то услать от него: то на кухню, то в ванную. В те моменты, когда я всё-таки оказывался у телевизора, действие фильма по большей части разворачивалось в темноте. Будь он снят на цифровую камеру двадцать первого века, зритель, может быть, и смог бы разглядеть происходящее на экране; однако на советской киноплёнке выходил сплошной «Чёрный прямоугольник» Малевича. В общем, о чём именно был фильм, я, благодаря стараниям старшего поколения и вывертам авторов, так и не уловил. Почувствовал только, что он был проникнут духом тоски, разочарования, абсурдности всего происходящего вокруг и бесшабашного весёлого ожидания конца света. В общем, я заскучал, и, раз бабушка с дедом так сильно хотели сберечь мою нравственность от перестроечного кино, ушёл в кухню и стал рисовать там плакат «Трезвость и своевременное обследование в поликлинике – норма жизни».
– Позади особый год в жизни страны. Я бы сказал, самый трудный год начатой в апреле 1985 года Перестройки. Трудный, потому что мы напрямую столкнулись с рядом острейших проблем. С большим напряжением, непросто идёт экономическая реформа. Обострилась ситуация на потребительском рынке. Мы впервые пережили массовые забастовки и связанные с ними тяжелые нарушения в народном хозяйстве. Недоставало порядка и дисциплины...
Сегодня мы все выспались и были готовы праздновать до упора: было воскресенье, а, значит, деду и родителям не придётся сидеть за ночным столом с измученными после рабочей смены лицами. Лично я, выторговавший себе право, как все трудящиеся, не спать до получи, проснулся в десять с чем-то под концерт кубанского казачьего хора. Потом позавтракал, глядя «Утреннюю почту», где патлатые артисты пели под аккомпанемент наплечных синтезаторов и на фоне соплями свисающих отовсюду комьев блестящего дождика. Дальше меня повели гулять и кататься на лыжах; вернее, лыжках: маленьких, пластмассовых, которые не имели даже никаких крепежей и привязывались к валенкам в соответствии с фантазией и разумением каждого юзера. Мои были привязаны не очень. Они то и дело отваливались; да и вообще было непонятно, зачем копошиться в снегу с этими кусками пластмассы на ногах, если можно отлично провести время и без них. Дед, гулявший со мной, вслух стал жаловаться на то, что подобные лыжи продаются без верёвочек. «Сейчас трусы-то без веревочек продаются, а вы про лыжи!» – заметил идущий мимо мужик, имея в виду бельевые резинки, которые давно уже исчезли из продажи.
– ...Словом, в уходящем году были посеяны зёрна, которые, можно не сомневаться, принесут всходы. Нелегко прорастают они в нашей почве, нуждаются в постоянном уходе и заботе. Но если выживут и укоренятся – а мы обязаны об этом позаботиться – то принесут всей стране и каждому человеку богатые плоды. Мы можем с надеждой глядеть в завтрашний день: сколь ни велики препятствия, стоящие на нашем пути, какой бы концентрации упорства и настойчивости они ни требовали, нашей стране по плечу эта ноша; она может и должна подняться во весь свой могучий рост, обрести большую уверенность в себе.
Когда мы двинулись к дому и проходили уединенной аллеей, дед неожиданно спросил, действительно я обладаю даром предвидения и всё-таки морочу людям голову всё время; и если второе, то как я узнал про Берлинскую стену. Я сказал ему, что вижу кое-что, и он, прежде не веривший в пророчества, впервые начал спрашивать меня, что будет дальше. Я в первую очередь, но, как обычно, несколько смягчая ситуацию, сказал ему, что бабушка рискует заболеть очень серьёзно, если не обследуется как следует. Дед ответил, что за этим проследит, но перевёл тему: ему хотелось знать не про болячки, а про судьбы Родины. Я ещё раз рассказал ему всю правду: что жить СССР осталось недолго, что случившееся в странах ОВД вот-вот настигнет Россию, что скоро всех ждут дикий капитализм и бешеная инфляция, так что деньги лучше не копить, а с важными покупками не затягивать. В этот раз дед почему-то не стал ни злиться, ни обзывать меня антисоветчиком. Он на время задумался, а потом спросил у меня, кто придёт к власти, если, как я утверждаю, Горбачёва скоро свергнут. Я честно ответил, что Ельцин. Дед спросил, надолго ли и насколько крепко. Я ответил: «На все девяностые. Единолично. Недовольных он из танков расстреляет». После этого дед задумался ещё на какое-то время, а затем признался мне, что вообще-то Ельцин ему нравится уже давным-давно; этот славный малый симпатичен очень многим на их заводе, но тех, кто пока что не осознал всего величия исторической миссии этой исторической личности, остаётся ещё достаточно, и с нами, видно, надо бы вести пропагандистскую работу. Я с недоверием глянул на деда и спросил, не перепутал ли он что-то и не хочет ли, к примеру, потратить оставшиеся два года на то, чтобы наоборот спасти СССР каким-нибудь хитрым способом. Дед спросил, кто меня научил глупым шуткам, а потом поинтересовался, в какую организацию надо вступить, чтобы своевременно оказаться на правильной – ельцинской – стороне истории.
– Уходит в прошлое послевоенный раскол континента. Прошедший год стал годом окончания Холодной войны. Девяностые годы обещают стать самым плодотворным периодом в истории цивилизации.
Когда мы пришли с прогулки, бабушка уже отварила картошку, морковку и свёклу, разделала сельдь, порезала колбасу по 2-20 и готовилась открыть банку горошка. Нас же с дедом припрягли лепить пельмени: я раскатывал тесто, а он запаковывал в него фарш. В телевизоре шло «Вокруг смеха»: унылые писатели-сатирики с тоскливыми монотонными голосами читали по бумажкам анекдоты, пересыпанные сентенциями о справках, бюрократах, партсобраниях, дефиците и других злободневных вещах; иногда они вовсе сбивались на морализаторство и рассуждения о судьбах Родины, от которых мне, знавшему будущее, делалось печально, но зал хохотал от души. Дед и бабка тоже хохотали, временами переругиваясь из-за тупых ножей и не запасённых своевременно продуктов, но не выходя из предновогоднего настроения. Раскатывалось криво: пельменные лепёшечки выходили у меня какими угодно, только не круглыми; приходилось говорить на них: «Это машина», «А это корова», «А это облако». Потом «Вокруг смеха» закончилось, и началась передача «7 дней», где под реквием стали показывать каких-то стреляющих из гранатомётов людей, потом мертвеца, потом плачущих на панихиде, потом танкистов, потом пленных в лапах моджахедов... А потом пришли мои родители, и мы стали готовить на кухне все впятером.
