— Я тоже профессиональный, — говорю, не улыбнувшись.
Она смотрит на меня, ожидая, что я хоть как-то обозначу свою шутку. Пауза затягивается.
— Двадцать пять рублей с вас, — спохватывается она.
Фотоувеличитель выносят мне в большой картонной коробке. Прошу перевязать её скотчем, чтобы было удобней нести. На меня смотрят, как на идиота. Похоже скотч здесь, куда больший дефицит, чем фотоувеличители.
Взваливаю её на плечо и несу гордо, как Ленин бревно на субботнике.
— Гляди гляди, что это у него?
— Телевизор, небось!
— А что, их выбрасывали сегодня.
— Да, видела, очередь была? Точно тебе говорю, телевизоры выбросили.
— Вот повезло...
Загружаюсь в автобус. Народ расступается, кое как доезжаю до вокзала. В голове крутится мысль, как я с этой коробкой полезу в электричку. Но это оказывается не самая главная проблема.
— Электричка на Лиски через Берёзов ушла полчаса назад, — говорит кассирша.
— А когда будет следующая, — уточняю.
— Завтра, в 7.00
— Как же мне до Берёзова добраться? — кажется я начинаю паниковать.
— Никак, — обнадёживает она.
Отхожу вместе с коробкой к ряду сидений. Куда мне пойти в городе? В гостиницу так просто не заселят. Тоже, небось, паспорт потребуют. Я абсолютно никого тут не знаю.
Поехать, что ли, к "книголюбу"? Вот он мне обрадуется.
"Я к вам пришел навеки поселиться..."
Еще хуже, что мама меня потеряет. Я сплю чутко, поэтому каждую ночь просыпаюсь, когда она скрипит дверью, заглядывая ко мне. Смотрит, всё ли в порядке, и уходит. Представляю, что будет, если она не обнаружит своего первенца. Даже трудно себе придставить. Милицейского капитана, который у неё играет в постановке, точно по тревоге поднимет.Ни вернуться, ни с домом связаться. Патовая ситуация
Ско… оезд… лер… омель... ается.. еов.. ти… ретьей…омы...
Интересно, на каком это языке было сказано? Не на русском, точно. Я как то слышал, что на том языке, на котором на вокзалах объявляют поезда, медики пишут свои рецепты, . Хотя, минуточку! Очень интересое объявление.
Через несколько минут я уже мчусь к поезду Адлер-Гомель, строящему хрен знает где. На шестой путь надо добираться через мостик, и я поспеваю к вагону перед самым отправлением.
— Ваш билет!
В наше смутное время проводница этого поезда могла бы стать моделью боди-позитива. А для той поры, она просто пухлая, с румяными щёчками и очень тёмными бровями.
— Вы через Берёзов идёте? — спрашиваю.
— Да, черед Берёзов. — хмурится она, — предъявите билет, пожалуйста.
— Нет у меня билета… я на электричку опоздал, — сбивчиво объясняю, — мне хотя бы в тамбуре постоять…
— Не положено, молодой человек, — заявляет она непреклонно, — мне только стояльцев в тамбурах не хватало. А если проверка придёт?
— Я в туалет спрячусь!
— Не выдумывайте глупостей, молодой человек, — она заходит в вагон и собирается закрыть за собой дверь, — отойдите, поезд отправляется.
В порыве находчивости лезу в рюкзак, и показываю ей одну из бутылок "Белого аиста".
— Что же вы стоите? — говорит она, — отправляемся же. Прыгайте скорее.
Стоять в тамбуре мне не приходится. Чернобровая проводница помещает меня в своё купе, и всю дорогу поит чаем, со вкусными домашними пирожками.
Выясняю попутно, что зовут её Анжела… что она замужем, но муж "кобель редкостный"... отлучки жены его только радуют… и что в Адлере у неё тоже есть мужчина, который зовёт замуж… обеспеченный и положительный, за которого она не может выйти, потому что есть законный муж в Гомеле…
— А вы не пробовали в одном месте развестись, а в другом замуж выйти? — советую ей.
— Да не успеваю я, — простодушно сообщает она. — пересменок всего неделя. В квартире приберу, харчей впрок наготовлю, тут и ехать пора. Не жениться не успеваю, ни развестись. Ты кушай пирожки, кушай...
На станции в Берёзове мы расстаёмся как родные. Осоловев от тепла и сытной выпечки я с коробкой на плече на автопилоте добираюсь до дома, и засыпаю, едва голова касается подушки.
* * *
— Пропускаешь, — высокомерно бросает мне Степанов за утренней пробежкой.
Это первое слово, которое он произносит за второй день. Сначала мне кажется, что я послышался. Потом понимаю, вчера Степанов меня не застал, я задержался из за съемок на берегу. Это обстоятельство он, судя по всему, записал себе в победу.
— Ничего, сегодня наверстаю, — говорю.
И снова молчим, до самого финиша.
Как ребёнок нового года, не могу дождаться десяти утра. В это время открывается ателье Митрича. Прихожу туда с рюкзаком, набитом фотопринадлежностями и с коробкой.
— Я же пошутил, — ворчит Митрич, пряча коньяк в недра своей лаборатории.
По лицу видно, как ему приятно. Не только алкоголь, сам по себе, но и моё внимание. То, что я не забыл, и что уважил старика.
— Ну как, потрудился старичок? — он ласково поглаживает чехол ФЭДа.
— Да, Степан Дмитриевич, — говорю. — Все отлично получилось.
— Не кажи "гоп", — останавливает он меня. — Сейчас поглядим, чего вы там нафотографировали.
Глава 17
Вот гляжу я на тебя, и не пойму, — говорит Митрич, — ты или йог индийский, или дурак набитый.
Митричу хорошо. Он уже скрутил крышку моему подношению, и щедро плеснул оттуда к себе в стакан с крепким чаем. Аромат по ателье стоит изумительный. Может выдержкой "Белый аист" и не может похвастаться, но виноградные спирты на его приготовление пошли достойные.
— Почему? — удивляюсь.
— Ты когда снимки сделал?
— Позавчера. И ещё вчера, немножко.
— Разве у нормального фотографа терпежу бы хватило?! — патетически восклицает Митрич. —Сразу бы проявлять побежал, чтобы посмотреть, что вышло. А ты два дня ходил, и не ёкнуло у тебя ничего даже. Вот и выходил, что или у тебя терпелка, как у йога, что по гвоздям ходит, либо ты дурак, и не понимаешь, что снимок сделан, не когда ты на кнопку жмёшь, а когда плёнку проявишь.
Я не йог. И честно сказать, до этого момента даже не сильно волновался. Сейчас я понимаю, что мой снимок у школы — везение чистой воды. И экспозицию ставил "по солнышку", и проявкой занимался заезжий рукожоп.
Плёнка может засветиться, слипнуться, недопроявиться, перепроявиться… Это при условии, если на самой плёнке всё в порядке. Меня потихоньку начинает колотить мандраж. Фотографы плёночной эпохи должны были постигнуть дзен или обладать железными нервами, зная, что любая случайность может превратить их шедевр в бесполезное говно.
— Бачки принёс? — командует Митрич.
Вытаскиваю из рюкзака своё богатство. Два чёрных тяжёлых карболитовых бачка с пластмассовыми катушками внутри и два белых лотка для проявки фотобумаги.
Митрич, шаркая ногами, вешает на двери фотоателье табличку "Не входить, идёт процесс!". Не доверяя сознательности граждан, он ещё замыкает дверь на ключ, возвращается в лабораторию и начинает священнодействовать.
— Так-то у меня всё готовое есть, — он кивает на стеклянные бутыли с наклеенными бумажками, — но специально для тебя покажу, как оно делается.
Старый фотограф достаёт из шкафа пакеты с реактивами и при помощи мерной ложечки и аптекарских весов принимается отмерять порции порошков.
Для меня это чистая алхимия. В детстве помню проявитель и фиксаж, который мы звали "закрепителем" продавались в бумажных пакетах. Сейчас я действительно чувствую себя не признанным профессионалом, а сопливым пацаном, в чьём теле оказался.
— Что вы делаете?
— Д-76, — отвечает Митрич, — стандартный проявитель, как в магазине, токмо лучше.
—Почему в магазине готовую не купить?
— А кто её там смешивал? Кто состав измерял? — топорщит усы фотограф, — ты того человека знаешь? Уверен в нём? Тут, Алик, каждый грамм значение имеет, каждый градус и каждая секунда. В фотографии нет мелочей. Тут всё решает сурьёзность и дисциплина.
