посмотрела на меня с легким испугом.
— Так под постелью. Горшок ваш под постелью. Он чистый, я мыла.
Горшок… Я мысленно простонала. Ну почему я попала в то время, когда еще не придумали канализацию. Как взрослый дееспособный человек вообще может ходить на горшок?
А Оляна уже вытащила знакомую на вид посудину, сняла крышку и протянула руку, чтоб помочь мне встать.
— Нет, я что-то перехотела. Лучше давай умываться и одеваться.
— Куды ж вам одеваться-то? — всполошилась она. — Вы ж совсем слабенькая, вчерась только дышали еле-еле. Уж лучше полежите подольше, встать теперь всяко успеете!
На горшок я все же сходила, но попозже, когда Оляна вышла из комнаты. Задернула полог на кровати, чтоб вроде как за ширмой укрыться, задрала бесконечно длинный подол сорочки и… Это было стыдно, неудобно и холодно. А еще на мне не было трусов или хотя бы панталон. И это тоже было стыдно и неудобно.
Весь день я провела в перинах и одеялах. Оляна, моя горничная, постоянно присматривала за мной, приносила то поесть, то попить, то еще чего-то. Заглядывала и матушка, каждый раз заливаясь слезами. Один раз забежали мальчик с девочкой, мои новые братик и сестренка, но совсем еще мелкие, лет по шесть-семь. Братик побегал вокруг, быстро заскучал и убежал, а сестренка немного посидела рядом, сказала, что молилась вместе с матушкой за мое здоровье Марье-Заступнице, что сегодня на ужин обещали испечь пирожные и что у батюшкиной собаки появились щенки, один беленький с черным ухом, а второй белый с коричневыми пятнами. Когда все новости закончились, она попрощалась со мной и ушла.
К вечеру мне стало тошно от ничегонеделания. Телевизора нет, радио нет, телефона нет, а лежать и смотреть в потолок надоело до зубовного скрежета. Потому, когда Оляна заглянула ко мне в очередной раз, я попросила ее принести какую-нибудь книжку.
Горничная округлила глаза:
— Так ведь они все в кабинете его сиятельства, под замком. Нельзя мне туда. Да и зачем вам?
— Скучно. Хочу почитать что-нибудь.
— Так ведь… — она замялась. — Разве вы грамоту знаете?
Ой! Кажется, я прокололась. А ведь девке, то есть мне, лет шестнадцать-семнадцать, не меньше! И до сих пор читать не умеет. Наверное, ленилась, нос воротила от книг, одни тряпки да парни в трико на уме были. Ну, ничего! Я-то знаю, что без грамоты никуда. Вот уж удивятся мама с папой, когда их нерадивая дочь вдруг выкажет небывалое рвение к учебе!
— Картинки хотела посмотреть. Раз нельзя, так нельзя. Тогда сядь рядом и расскажи чего-нибудь интересного! Какие новости? О чем говорят люди?
Оляна странно покосилась на меня, села на самый краешек кровати и наскоро выпалила про щенков, пирожные, здоровье матушки и батюшки, будто в целом свете не нашлось ничего поинтереснее.
Всю ночь я ворочалась, отлежавшись за день. Меня бесили и эти перины, и подушки, на которых даже улечься толком нельзя было, и балдахин этот вонючий. Это сколько ж на нем пыли скапливается за день? Так что утренний приход Оляны я восприняла как освобождение, попросила помочь одеться и причесаться.
Ну и мода тут, конечно. Непонятная. Платья какие-то ни туда, ни сюда, что-то среднее между русским сарафаном и европейской модой. Ну, то есть, корсета нет, и на том спасибо, зато между кожей и верхним слоем ткани пролегает столько тряпок, что нащупать тело через них просто невозможно. Сорочка, рубашка, которая длиной как сорочка, только погрубее, нижнее платье, несколько юбок, потом верхнее платье, потом сверху еще что-то нацепляется. А ведь у каждой детали есть свое название! Вот только трусов как не было, так и нет. Оно, конечно, через все эти юбки не продует, да и на горшок ходить удобно: встал над ним, чуток раздвинул коленки, прицелился и пли! Иначе как бы я добралась до трусов? Вообще никак.
Волосы Оляна убрала мне очень просто — в косу, приспустив по бокам прядки, чтобы они обрамляли лицо. И всё. Даже кокошника не нацепила, а я-то уже думала, что последний штрих будет именно таков.
— Ну что, Оляна, пойдем завтракать? — радостно сказала я, желая размять ноги.
— Как же, барышня? Вам надобно к его сиятельству зайти, пожелать доброго утречка!
Его сиятельство — это мой отец. Жаль только, я не разбиралась во всех этих титулованиях и не знала, кто он конкретно: барон, князь или просто судья какой-нибудь. Но я его уже заочно не любила. Его дочь, считай, на пороге смерти побывала, едва очнулась, а он даже не заглянул к ней, то есть ко мне. Сложно было зайти, обнять, спросить, как самочувствие? А теперь, значит, я должна еще ему и доброго утра желать? Но мне и самой было любопытно взглянуть на этого человека. К тому же я собиралась выучиться грамоте, а кого еще об этом просить, если не отца.
С помощью Оляны я прошла на второй этаж. Она указала мне на одну из дверей. Я что-то разволновалась, даже в горле пересохло, но все же собралась с духом, постучала, услышала невнятное ворчание и вошла.
Кабинет выглядел уютным из-за светло-зеленых стен и темно-зеленой обивки мебели. Несколько массивных книжных шкафов придавали комнате солидный вид и уют. Я ожидала увидеть огромный стол, вроде того, что стоял у нашего директора в кабинете, за ним легко могло бы разместиться человек десять. Но тут стоял вполне скромный письменный столик, на котором едва умещалась чернильница, стопка бумаг и локти моего здешнего отца, моложавого подтянутого мужчины с аккуратными усами, бородой и, о боги мои, длинными волосами, перехваченными на затылке в хвост. Я всегда была неравнодушна к длинноволосым мужчинам, и этот «сиятельство» в прежней жизни явно бы захватил мое сердечко на неделю-две. Батюшка выглядел моложе матушки на добрый десяток лет. Впрочем, не он же вынашивал и рожал троих детей, не он ночами стоял на коленях и молился за их здоровье, так что чему удивляться?
— Доброе утро, папенька, — пробормотала я, присев в некоем подобии книксена.
Хотя в этих ста юбках и не присядешь толком, да и ширины подола не хватало, чтоб развернуть ткань во всей красе. А, может, мне кланяться надо? Или какой у них тут обычай?
Мужчина впервые посмотрел на меня, да так грозно, что у меня душа ушла в пятки.
— Папенька? Это что за дурость?
А голос-то какой! Низкий, бархатный… от такого мое сердце последовало за душой туда
