Расстреляв в упор головную часть разведывательного батальона и обратив остальных в бегство, большевики заняли оборону на опушке редкого леса, ограниченного одним из протекающих тут многочисленных ручьев. Между деревней Nikitinka и передовыми позициями противника находилось открытое пространство, примерно в километр шириной, некогда бывшее пшеничным полем, а сейчас по большей части поросшее бурьяном и прочей дрянью. По левому краю этого поля и проходит та самая дорога, вдоль которой нам необходимо атаковать. При этом разворачиваться в боевые порядки нет смысла – там впереди, прямо перед вражескими позициями, протекает солидный ручей с вязкими топкими берегами, а чуть дальше еще один такой же.
В случае атаки через эти чертовы ручьи мои панцеры увязнут в их вязких глинистых берегах, как мухи в патоке, что даст большевикам возможность забросать их противотанковыми гранатами и коктейлями Молотова. Сейчас их пехоту не видно и не слышно. Но я уверен, что они еще там. Все попытки спешившихся разведчиков прощупать вражескую оборону, пресекаются редким, но довольно-таки метким ружейно-пулеметным огнем. Кроме того, из-за леса довольно отчетливо слышен гул множества моторов, а это значит, что к противнику подходит подкрепление. Сложившаяся ситуация грозит нам тем, что большевики, судя по тому, как они повели себя с первых же часов своего наступления, накопив силы, сами перейдут в атаку против наших позиций, с целью захвата и уничтожения расположенного за нашими спинами штаба дивизии.
Благоразумие требует того, чтобы я, укрепившись на выгодном рубеже, дал бы большевикам бой от обороны. Но имеющийся у меня приказ командира дивизии требует, чтобы я наступал, и это при том, что я даже приблизительно не представляю численности и вооружения противостоящего мне противника. Остается только надеяться на прочность моих «троек» и «четверок», лобовая броня которых недавно была усилена дополнительными бронеплитами, что сделало ее непробиваемой для русских 4,5-сантиметровых противотанковых и танковых орудий.
Подняв голову, я посмотрел в безоблачное весеннее небо. Там в бездонной выси, подобно высматривающему падаль грифу, медленно двигалась по кругу серебристая точка высотного русского разведчика. Для него все мы, находящиеся на открытом пространстве, были видны так же хорошо, как муравьи, копошащиеся в ящике с песком. И если я не знаю о русских почти ничего, то их командир уже наверняка полностью осведомлен, как о нашей численности, так и о подходящих к нам подкреплениях. Ужасающие наступают времена… Майн гот, спаси фюрера и Германию.
Уже потом я узнал, что русские штурмовики застигли на марше и полностью уничтожили легкий гаубичный дивизион, который командир нашей дивизии пытался перебросить нам на помощь. И навел их на цель не кто иной, как этот стервятник с красными звездами, неспешно кружащий над нашими головами.
Перед атакой я приказал этим дерьмоголовым разведчикам обстрелять русский передний край из имеющихся у них шести восьмисантиметровых минометов. Эта импровизация артиллерийской подготовки закончилась, едва начавшись, потому что в ответ откуда-то из-за леса дружно ударили двенадцатисантиметровые русские «самовары», имеющие почти вдвое большую дальность стрельбы. Тяжелые мины довольно кучно стали рваться не только на минометных позициях разведчиков, но и посреди моих изготовившихся к атаке панцеров.
Чуть позже ударили их легкие двенадцатисантиметровые гаубицы, и опять же, благодаря парящему в воздухе русскому корректировщику, их огонь был дьявольски точен. Какой же это, ко всем чертям, фланговый заслон? Нас готовилось сожрать пусть и небольшое, но ужасно зубастое чудовище. Стоять на месте под градом тяжелых снарядов и мин было настоящим самоубийством. Оставалось либо отойти на несколько километров назад, за пределы досягаемости русских орудий, либо броситься вперед в надежде, преодолев слабый пехотный заслон, огнем и гусеницами раздавить русские батареи. Собственно, никакого выбора у меня и не было. Да и никто не мог назвать графа фон Штрахвица трусом.
Единственное, что я мог сделать в отсутствие радиосвязи, так это дать флажками команду «делай, как я» и, нырнув в люк моей «четверки», приказать механику-водителю: «Вперед, Густав!»
Дальнейшее промедление не могло закончиться ничем, кроме неоправданных потерь. От поворота дороги, за которым остановились мои панцеры, до вражеских позиций было чуть больше полутора километров, причем большую часть пути наша колонна была прикрыта от прямого вражеского огня небольшой возвышенностью, разделявшей русла двух речек. Увидеть нас на прямой наводке большевики должны были только тогда, когда до их позиций останется не более четырехсот метров – меньше минуты хода. Вряд ли их легкие пушки за это время успеют нанести нашим хорошо защищенным «четверкам» и «тройкам» сколько-нибудь значимые повреждения.
Сначала все было хорошо. Правда, не стихающий минометный и артиллерийский обстрел не позволил нам взять солдат разведывательного батальона на броню вместо панцергренадер. Снаружи брони под шквалом мелких осколков не могла выжить ни одна живая душа. Хорошо, что хоть ни один наш панцер не имел пока прямых попаданий русскими минами и снарядами. Все же довольно неприятно, когда прямо перед тобой вдруг вырастает куст из огня, дыма и поднятой дыбом земли. А по броне барабанят то ли камни, то ли стальные осколки. Вперед, и только вперед! Сейчас мы прорвем слабый заслон большевистской пехоты и…
Вырвавшись на гребень той самой возвышенности, я сразу понял, что хитрые азиаты меня нагло обманули. Кроме легких русских танков, бессильных против модернизированных наших панцеров, на позиции у них было еще кое-что, способное безнаказанно расстреливать нас. Но спасти мой батальон было уже невозможно.
Прямо перед нами на дороге, борт о борт стояли два размалеванных извилистыми полосами камуфляжа русских чудовища, выглядевших, как вооруженная длинноствольной пушкой помесь Т-34 и КВ. Не успел мой наводчик выстрелить, как мой танк содрогнулся сразу от нескольких ударов и, скрежеща сбитой гусеницей, стал разворачиваться вправо.
От неожиданности я даже прикусил язык. Еще один удар куда-то в корму, двигатель заглох, а в боевом отделении отчетливо запахло бензиновой гарью. Защитная перегородка, отделяющая моторное отделение от боевого, пока сдерживала пламя. Но вряд ли это продолжалось бы долго.
«Шайсе, – подумал я, распахивая люк, – надо спасаться, и как можно скорее. Я не какой-нибудь средневековый еретик, чтобы сгореть заживо».
Пока я вылезал из моей пылающей «четверки», над моей головой тоненько свистнули несколько пуль. Но, видимо, графу фон Штрахвицу не суждено было сегодня умереть, поскольку ни одна из них меня не задела. Зато наводчик, выбиравшийся из горящего танка следом за мной, вдруг дернулся, безвольно повис, наполовину высунувшись из люка, а потом соскользнул обратно в дымящуюся утробу нашей бедной «четверки».
Спрыгнув на землю с обратной от русских стороны моего панцера, я огляделся. Машина командира 1-й роты гауптмана Юлиуса Кирна, следовавшая в колонне следом за мной, попыталась было взять правее, но тоже получила несколько снарядов в борт, и моментально вспыхнула, словно факел. Из нее никто не выбрался. Я понял, что весь экипаж погиб. Так сложил свою голову бедняга Юлиус, одним из первых получивший из рук фюрера Рыцарский крест за участие в сражении на Восточном фронте.
Глянув в сторону русских, я застыл от ужаса – они словно в тире расстреливали танки моего батальона. Помимо двух тяжелых русских танков, на дороге по нашим панцерам, пытающимся спастись от губительного обстрела, вели огонь еще не менее двух десятков остроносых приземистых машин, вооруженных длинноствольными противотанковыми пушками в маленьких башнях. Покрытые камуфляжными полосами, они выползали на позицию, делали один прицельный выстрел и тут же откатывались назад под прикрытие деревьев, только для того, чтобы уступить очередь соседу. Количество наших подбитых машин стремительно росло, и бой все больше и больше становился похож на бойню. Внутри меня все кричало – ну не могло такое случиться, просто не могло! Это просто какие-то неправильные русские!
Но мои переживания неожиданно закончились. В мою спину уткнулось что-то твердое, а чей-то голос гаркнул прямо у меня над ухом:
– Хенде хох, фриц!
Обернувшись, я увидел трех русских пехотинцев в камуфлированной форме и с устрашающе размалеванными, словно у каннибалов с Новой Гвинеи, лицами. Внутри меня все похолодело. Это был конец. Судьба берегла графа фон Штрахвица только для того, чтобы он попал в лапы к большевикам и смог увидеть, как, перейдя в атаку, три десятка тяжелых бронированных чудовищ большевиков добили остатки его батальона.
17 мая 1942 года, 10:25. Небо над Брянском, высота 12000 метров
Не каждая птица долетит до середины Днепра, а уж тем более не каждая сможет подняться на высоту двенадцати километров. Но то птицы, а для высотных разведчиков Ту-2РВ 15-й ОДРАЭ такие высоты были нипочем. Два мощных мотора АШ-82Ф с двухступенчатыми турбокомпрессорами позволяли этим машинам, не имеющим на борту бомбового груза, забираться на недосягаемую ранее высоту, где их не могли достать ни германские истребители, ни зенитные батареи. Правда, не украинский Днепр пока был под их крыльями, а русская Десна. Но это ни в коей мере не меняло дела. Рабоче-крестьянская Красная армия шла на запад, как пелось в одной песне: «отбирать свои пяди и крохи».
