Кушали сытно: карпаччо из оленины, замечательная душистая уха, тушеная брюква пополам с птичьим мясом под черничным соусом. Все это запивалось квасом, морсом и молочной сывороткой — кому что нравится. Мне бы понравилось пиво, но пива предложено не было, хотя я точно знал: пиво — напиток древний и уважаемый. Не было также медовухи, без которой, по утверждению летописцев, не обходилось ни одно порядочное застолье.
Кушали степенно. Вернее — постепенно. Ели, запивали, снова ели, сыто рыгали, снова ели…
Словом, отъедались за весь голодный день: от завтрака до ужина питаться не полагалось.
Покушали. Выбрались на завалинку. Мужчины. Женщины тем временем подъедали остатки и прибирались в избе.
Кстати, об избе. Строение это было — капитальное. Сложенное из могучих стволов (нижние венцы — на фундаменте из диких камней), без особого тщания, выпирало то тут, то там, зато мощно и надежно. И щели законопачены с отменным старанием.
Отец и сын вели неспешный, солидный разговор. С плотностью примерно пять слов в минуту. Говорили о старшем сыне Коваля, который отправился весной в какую-то Копынь и должен был вернуться до заморозков.
Звучало это так.
Старший: «Должно, водой вернется».
Младший: «Водой — это хорошо. В лодку добра много влезет».
Старший: «Волокушей по снегу — тоже много».
Младший: «Волокушей — да. Зимой по болоту хорошо».
Старший: «А осенью — водой…»
И так далее.
Чтоб руки не гуляли, родственники делали стрелы.
Выглядело это так.
Из пучка заготовок выбиралось древко. Проверялось на прямизну с помощью натянутого лучка, отполировывалось и выглаживалось ножиком, камешком и кожей до идеального состояния. Затем к хвостовику так же тщательно прилаживались перышки. На клей. Рыбий, судя по запаху.
Мне клейку перьев не доверили. Только шлифовку.
И отцу, и сыну очень хотелось расспросить меня: кто такой, откуда взялся? Но, видимо, правила приличия подобного не допускали. Меня это устраивало.
Чуть позже Коваль взялся рассказывать, как он в возрасте Квашака ходил с ополчением воевать каких-то чусей. Рассказ изобиловал непонятными мне словами. Зато с мотивацией все было доступно. Грабить ходили. Воевали весело. Женок чусевских перепробовали всех. Мужей частью побили, частью раздели догола и выгнали в лес… Тут Коваль стрельнул глазом в мою сторону: чувствую ли аналогию? Я ухмыльнулся. Нет, не мой случай.
Квашак эту историю, надо полагать, слышал уже раз сто, но все равно задал вопрос насчет добычи. Папаша степенно ответил, что на его долю пришлось шкурок на пять кун и трое рабов: две бабы и мальчишка.
Рабов он продал в городе, а вырученные деньги использовал в качестве взноса мастеру. За обучение. Что за мастер и что за обучение — не сказал.
Спать меня уложили на сеновале. Там же спали и Квашак с Быськой. Перед сном Коваль меня строго предупредил, чтоб я ночью к Быське не лез.
Я и не лез. Сама подползла.
Однако дальше примитивного петтинга дело не зашло, так что совесть моя осталась чиста.
Глава пятая,
в которой герой адаптируется к новой реальности и находит этот процесс довольно скучным
Утречком меня разбудили птицы.
Квашак еще дрых, а Быськи уже не было.
Я спустился, сбегал к озеру — искупаться. Водичка была славная, а рыба ходила прямо у берега. Вот где с удочкой посидеть… Только удочки здесь не в чести. Сети — эффективней.
Искупавшись, вышел на лужок, отыскал подходящий дрын и принялся за утреннюю зарядку. Искренне наслаждался: воздух чистейший, трава мягкая, солнышко восходит, шест в руках поет…
Так увлекся, что не заметил появления Коваля.
Когда я закончил упражнения, мой хозяин глянул исподлобья и поинтересовался:
— Ты вой, Николай?
Надо же: вчера, шутник, все Ни Кола да Ни Кола, а нынче — как положено.
— В каком смысле?
— В дружине был? — уточнил Коваль.
— Почему так думаешь?
— Вижу. А думал я вчера. Когда Квашак рассказал, как ты его приложил.
— Скажем так (врать не хотелось): обращаться с оружием умею.
— Ага, — сказал Коваль. И вдруг поклонился мне в пояс: — Блага тебе, Николай!
— За что? — Я удивился.
— Пожалел нас вчера.
Через пару минут путем осторожных расспросов я выяснил: Коваль полагал, что, будучи воем (то есть — воином), я вполне мог перебить их всех и взять все необходимое безо всяких договоров. Тем более, я — человек чужой. Был бы свой — пришлось бы отвечать перед здешними властями. А чужой пришел и ушел. Никакой ответственности.
— Зря людей не убиваю, — сурово произнес я.
Признаться, я в своей жизни еще вообще никого не убил, но говорить об этом не стоило. Что-то подсказывало: не поверит абориген. В этом диком обществе воин, который никого не убил, — неправильный воин.
— Это по Правде, — одобрил Коваль. — Людинов убивать — виру платить придется. Где тут выгода? — подумал немного и предложил: — Ряд наш, ежели хочешь, можем расторгнуть. Я ведь не знал, когда рядились, что ты — вой.
— Я знал, — веско произнес я. — Так что уговор наш в силе.
От своего плана пожить здесь и осмотреться я отказываться не собирался.
Работенка для меня нашлась. И не сказать что легкая. Пни корчевать. Рачительный хозяин, Коваль готовил поле под пал тщательно. Неоднократно повторял (то ли у него привычка была такая, то ли обычай здешний — талдычить одно и то же), что плохие хозяева пни не корчуют, а выжигают, обложив хворостом. Поэтому у них рало цепляется за корни, берет неглубоко и урожайность никудышная. Хороший хозяин должен пеньки дергать.
И мы дергали. Причем не голыми ручонками, а самой настоящей лебедкой. Правда, вместо зубчатой передачи выступало круглое полешко с крестообразной ручкой, на которую наматывалась толстая просмоленная веревка, однако даже этот нехитрый механизм позволял создать усилие тонны в полторы. Я было удивился такой продвинутой механизации, но вовремя вспомнил о разных боевых машинах, в которых тот же принцип использовался уже не один десяток веков.
Работали мы втроем, и из нас троих я был самым хилым. А ведь до сих пор считал свою физическую подготовку весьма выдающейся. Молоденький Квашак перебрасывал на волокушу десятипудовое бревнышко, даже не крякнув. А Коваль был вообще монстром. Казалось, он мог выдергивать из земли пни безо всякой лебедки. Ручищи — как клещи. Наблюдая за этой парочкой, я начинал думать, что былины о чудо-богатырях основаны на реальных событиях. Это ж если здесь простые деревенские мужики такой силищи, то каковы настоящие богатыри?
Хотя сила силой, а в борьбе я Квашака делал. Ему не хватало резкости и быстроты. И знания приемов, естественно. Но готов поспорить: окажись он в секции вольной борьбы, то годика через четыре до мастера спорта дорос точно.
За пару недель мы закончили расчистку, выпололи подрост (деревья свалили и обрубили сучки еще зимой), повыдергивали корни и приготовили вырубку к очистительному огню. Здоровая работа на свежем воздухе мне, пожалуй, понравилась бы, не будь она такой однообразной.
Зато я походя получил немало полезной информации о здешних обычаях. Моя неосведомленность Коваля не удивила. Я же чужак.
По утрам, пока руки еще не гудели от усталости, я упражнялся с луком. Лук был деревянный, простой, но из хорошо подготовленного дерева, с вощеной жильной тетивой. Уступая в легкости и удобстве спортивным образцам, он существенно превосходил те самоделки, которые я встречал у реконструкторов. И был в разы мощнее. Послать стрелу на сто шагов при известном навыке было нетрудно. Другое дело, что выстрелить — не значит попасть.
Навыки у меня были. Техника — на приличном уровне. Стрелял я из самых разных луков. Из современных, браунинговских. Великолепные игрушки, кстати. Вес — два кило. Куча примочек: прицелы, релисы (это приспособы для удерживания и спуска), гасители вибрации тетивы. Словом, все удобства. Начальная скорость стрелы — триста метров в секунду. Результат, вполне сравнимый со скоростями пуль гладкоствольных охотничьих ружей. А вот результативность «браунингов» не идет ни в какое сравнение с оружием наших (и не наших) предков. Дальность прицельного выстрела — максимум сто метров. И дело не в луках — при нынешних технологиях сварганить инструмент, из которого можно запулить метров на четыреста — никаких проблем. Стрелки не те.
А вот наши пращуры безо всяких хайтековских технологий били прицельно метров на двести. Мистика. С одной стороны. А с другой — полное слияние с оружием. Мастерство, называется. Я так умел — с железом. С луком — пока нет. Но знал, что могу научиться. Просто необходимости не было, а дело — долгое и трудное.
Луки старинные я всегда любил. Не меньше, чем клинки.
Самый старый и одновременно самый изысканный лук, который я держал в руках, был роскошным сложносоставным экземпляром турецкого образца. Настоящее произведение искусства. Стрелять из него, правда, владелец не позволял. Я его понимал: куплен данный раритет был за сумму, сравнимую со стоимостью «мерса».
