Зато когда вернулся, меня ожидал приятный сюрприз. Препод наш, Алексей Павлович, пригласил Царенко. Легендарный дядечка, помню его. Штучный товар, таких пациентов уже не делают. Артист настоящий. Дорогого стоит.
Завели мужчину, на вид лет шестидесяти с копейками, солидного, в костюме, галстуке. Улыбчивый, вообще на психбольного не похож. Прошел, спокойно сел на стул.
— Я вам сейчас расскажу про свое заболевание. Ну, это здесь так считают, мне их мнение не мешает, — начал он. — Впервые в эту больницу я попал в одна тысяча девятьсот двадцать девятом году, пятьдесят один год назад. Тогда я в первый раз объявил, что занимаю пост начальника внешней охраны вселенной. Это очень серьезная должность. Все мировые лидеры со мной советуются. Работа у меня секретная, рассказывать много о ней не могу. Но за свою деятельность я был награжден неоднократно высшими орденами всех стран мира. И четырежды мне было присвоено звание «Герой Мира».
Мужик вещал спокойно и рассудительно, как о простом и обыденном деле. Примерно как заслуженный сталевар какой-нибудь. Следующая часть мне нравилась. Сейчас будет самый смак.
— Первым лечащим врачом у меня был профессор Ганнушкин Петр Борисович, вы должны про него знать. Очень хороший человек, лечил меня холодными обертываниями. Когда он умер в тридцать третьем году, мне было жаль. Помню, я ходил на его похороны, прощался с ним. Потом профессор Гуревич Михаил Осипович меня лечил гипнозом и серой. Жаль, его с работы выгнали в пятидесятом. Очень достойный доктор. Когда он умер в пятьдесят третьем, я ходил с ним прощаться, конечно же...
Начальник охраны Вселенной долго еще перечислял профессоров и докторов, с которыми он был в замечательных отношениях, и которые пытались излечить его самыми новыми психиатрическими методами. Заканчивался микрорассказ каждый раз одинаково, «когда он умер, мне было очень жаль». Последнюю попытку предпринял профессор Банщиков Василий Михайлович, этот в шестьдесят девятом лечил Царенко электросудорожной терапией и инсулином.
— Мы с ним очень подружились, — закончил он. — Я даже скучал, когда его перевели на другую работу. Интеллигентный человек, начитанный. Он еще жив, я каждый год поздравляю его с днем рождения. Но решил больше в больницу не ложиться — возраст уже.
Ну понятно, а когда и Банщиков помрет, тебе будет очень жаль и ты сходишь к нему на могилу, попрощаться.
Царенко ушел, довольный произведенным впечатлением. Уверен, была бы возможность — все бы с ним селфи еще сделали. Очень позитивный мужик.
— Это сколько же лет ему? — спросил любопытный Давид, когда все начали обсуждать случай.
— Второго года он, — ответил препод. — Семьдесят восемь.
— А выглядит от силы на шестьдесят.
— Так всю жизнь только почет и положительные эмоции, с чего ему стареть?
* * *
А вот меня положительные эмоции не очень радовали. Во-первых, треклятая фиброгастроскопия. У меня даже возникла мысль предложить эндоскописту взятку, чтобы он подсунул нужные фотографии без запихивания в меня этой дряни. К сожалению, и это не помогло бы: кинокамеру никто не отменял, и меня сняли в очередном эпизоде блокбастера про бактерию.
А во-вторых, на нас уже началась атака. Вы что думали: ученые все сплошь и рядом интеллигентные люди, которые всем вежливо улыбаются и не употребляют обсценной лексики? Все как один похожи на профессора Преображенского из неснятого пока фильма? Как бы не так. Тот еще гадюшник. Постоянная борьба за звания, темы исследований, поездки на конференции, финансирование, публикации. Вон, шизофреник вспоминал сегодня Гуревича. Кто его с работы выгнал с волчьим билетом? Ученик его, нынешний академик Снежневский. Мол, не совсем марксистская психиатрия у профессора.
Вот и Морозов меня «порадовал». Странно даже, еще исследование не закончили, результатов нет, а гадить уже начали. И не просто так, по углам шептаться, а по-взрослому. Статьей в «Медицинской газете». Сразу и на всю страну. Называется «Верность ленинскому курсу». Без шуток. И написано так грамотно, видно, что рука набита. И про партию, и про учение академика Павлова, и про советскую науку — самую передовую в мире, потому что она опирается на столпы и краеугольные камни. А в самом конце, как бы между прочим — что некоторые шарлатаны от науки пытаются создать нездоровую сенсацию, пытаясь пересмотреть в гастроэнтерологии фундаментальные положения в угоду собственным амбициям. Это про нас, без фамилий. Дескать, прохиндеи.
— Это первая ласточка, готовься, — сказал Морозов, потирая уставшие глаза. — Дальше косяком пойдут.
— А кто эти вот, — я поднял газету двумя пальцами, — Алексеев и Тарасов?
— Да какая разница? Аспиранты какие-нибудь. Или кандидаты. Им сказали подписать, они и поставили крестики внизу. А настоящие авторы сидят и смотрят, как круги по воде пойдут. Не знают еще, какое официальное мнение будет. Но на всякий случай решили подготовиться.
— Слишком много народу знает, — заметил я.
— И что? Не узнали бы сейчас — так через неделю мы сами бы сказали. Радуйся — в «Терапевтический архив» в февральский номер еще статья пойдет. Вот что главное! Эти писульки, — он брезгливо отодвинул «МГ» в сторону, — забудут через неделю. А статья в рецензируемом журнале — навсегда. На кандидатскую, считай, настрелял уже.
Ничего себе! В таком ключе я не думал даже. Лихой старт, особенно для пятикурсника. Ага, помечтай, чтобы вместе с дипломом и диссертацию защитить. Как там того парня фамилия, что за год генералом стал? Юрка Чурбанов? К тому же при нужде и у нас знатоки учения академика Павлова найдутся. Иван Петрович был плодовитый дядька, в его трудах за любую фигню аргументы найти можно.
— Насчет измышлений про курс, — кивнул я на газету, — это ладно. А вот когда они додумаются до вопросов про сезонность язвы, чередование рецидивов и ремиссий, а также попытаются узнать, почему язва в одном месте, а бактерия во всем желудке, тогда будет хуже. Найдутся и те, кто докажет, что отсутствие хеликобактера вызывает рак и вообще, без него жизни нет.
— Ну вот, а ты спрашиваешь, кто такие Алексеев с Тарасовым. Те, кто такое писать будет.
Эх, Игорь Александрович, мне бы вашу уверенность! Что-то у меня хандра какая-то в последнее время.
* * *
На работе народ угорал над первой бригадой. Точнее не над самими врачами, а над историей с двумя рабочими со стройки жилого дома в Теплом Стане. Вызвали бригаду на множественные переломы милиционеры, которых в свою очередь дернул прораб. По приезду медики узнали, что два электрика монтировали освещение на потолке. Один стоял на стремянке, другой ему подавал инструменты. И вот второй — ну не дурак ли? — решил прикольнуться. Приставил первому — тому, что наверху палец к жопе и нажал на кнопку дрели. В итоге драка, серьезные переломы у обоих. Одного менты свезли в травматологию сами, а вот второго пришлось госпитализировать с подозрением на перелом позвонка — рабочий не мог двигать ногами. Драка выдалась жаркой.
— Панов, срочно ко мне в кабинет! — проходящий мимо Лебензон был красный как рак — прикуривать можно.
— Что это на тебя Ароныч взъелся? — поинтересовался наш «штатный» диссидент Каримов.
— Да вот наследство мне за рубежом отписали, — решил я прикольнуться даже столько не над фельдшером, а над всей гоп-компанией, что стояла рядом, развесив уши.
— Да ладно? Большое? Кто оставил?
Вопросы посыпались как из рога изобилия.
— Миллионер один американский, — врал я, закатив глаза. — Дед по отцовской линии. Мистер Панофф. Он сбежал от революции в Штаты, там начал торговать всякой бакалеей, разбогател неимоверно... Детей и внуков у него уже не было, так вот он дал команду разыскивать родственников в Союзе. Нашел меня. Прислал приглашение к себе, а когда я получил бумаги — он уже помер. Двадцать миллионов долларов оставил. Персональный самолет, виллу в Калифорнии. На берегу моря.
Народ ахнул.
— Я конечно, подал документы на выезд из Союза, а вон Лебензон не дает характеристику для выездной комиссии. Мол, я неблагонадежный. Могу и не вернуться.
