— Нет, всё в порядке, — улыбнулся Дато. — Ты одевайся пока. Если нужна помощь — зови, мы будем за дверью.
— Спасибо! — кивнул я.
Одежду мне подобрали отличную: всё качественное, брендовое, с европейскими и английскими ярлыками. Я даже не пытался прикинуть, сколько это могло стоить: и без того ясно, что попытки выяснить это могли быть восприняты с большим негативом.
Отец Гии и его помощники предусмотрели всё: даже нижнее бельё и носки. Поэтому, когда я вышел из палаты, то чувствовал себя новым человеком. И в какой-то степени так оно и было: после того, как я пришёл в себя, у меня внутри будто что-то щёлкнуло, и я перестал панически бояться последствий своего вмешательства в ход истории.
Если любой человек, в том числе и я сам, может погибнуть вот так запросто, буднично, в один момент — то какой смысл беспокоиться? Так что я твёрдо решил, что буду делать, что нужно. И будь что будет.
У входа в больницу нас ждала «Волга». Я и Дато Заурович разместились на заднем сиденье, его охранник сел вперёд. После чего мы тронулись.
Денёк был тёплым. На солнце воздух прогрелся, кажется, градусов до десяти-двенадцати. Не верилось, что завтра новый год, напротив: в воздухе отчётливо пахло весной и всё тем же вездесущим запахом топящейся бани. Я улыбнулся, представляя себе, как встречу свою первую, настоящую весну в этом времени. В Москве образца девяносто седьмого.
— Что доктор сказал? Как быстро вернёшься в норму? — спросил Дато.
— Пара недель, — ответил я. — Кстати, спасибо за нитки. А то я не знаю, что со швами пришлось бы делать…
— Сводили бы тебя в хорошую клинику в Москве, в выходной, — ответил он. — Не проблема. Но мне показалось, что так лучше будет. Да и шрама, практически, не останется. Так что после праздников как раз сможете возобновить тренировки с Гией.
— Да, хотелось бы, — согласился я.
Мы пробирались в центр по набережной вдоль реки. Справа, на горе, маячила телевышка, возле которой меня ранили.
— Кстати, как у Гии дела? — спросил я. — Так понял, он не пострадал?
— У него всё в порядке, — улыбнулся Дато. — К тебе рвался, но я пока что не пустил, учитывая нашу договорённость о подарке. Так что увидитесь дома. Он там с братом пока время проводит. Пускай хоть поговорят нормально, а то почти год не виделись. Для братьев это многовато.
Я кивнул в знак согласия. И вдруг вспомнил про свою сводную сестру. До несчастного случая остались считанные дни! А у меня даже плана до сих пор не появилось… ясно, что надо как-то изменить расписание того рокового дня, но как это сделать? Поговорить с мамой? От самой такой возможности у меня что-то сжималось внутри, а к горлу подступал комок. Казалось бы, детские невзгоды и обиды давно похоронены под ворохом новых событий и всего того, что случилось потом — но вот я снова здесь, и чувствую так, как будто этих тридцати лет не было…
— О чём задумался? — спросил Дато. — Что-то серьёзное, да? Наверно, тебе следует знать, что Гия здорово переживает о случившемся. Винит себя.
— Да, но не об этом, — ответил я, после чего повернулся и посмотрел ему в глаза. — Скажите, как вы считаете, откуда берутся такие отношения в семье, крепкие, как у вас?
Дато улыбнулся.
— Есть две вещи, через которые человеку очень сложно переступить, — начал он. — Первая — это воспитание. Когда в детстве закладывается понятие, что семья — это святое — то человек будет ему следовать. Но это лишь половина дела. Воспитание не работает там, где появляется любовь…
Дато улыбнулся и сощурился на по-весеннему ярком солнышке.
— Вот со вторым бывают большие проблемы. Человек понимает, что такое любовь, уже будучи зрелым. А отношения начинаются гораздо раньше, когда играет кровь и по молодости кажется, что все красивые девушки — именно те самые. Но для того, чтобы семья была счастливой, и в ней росли такие же счастливые дети, которые в состоянии построить новую счастливую семью необходимы оба этих составляющих. Воспитание и любовь.
— Ясно, — кивнул я и отвернулся.
— У нас, советских людей послевоенного поколения, были большие проблемы. Иногда с обеими составляющими… — вдруг добавил Гия. — В конце концов, это привело к катастрофе. Потому что не было осознания проблемы и системной работы по её решению… после войны осталось слишком много неполных семей. Женщинам приходилось много работать. Детьми заниматься не было времени. Так трещину дало воспитание. А потом наступили шестидесятые, которые принесли понятие о «свободной любви»… и это стало началом конца.
Он вдруг взял меня за руку и крепко сжал. Я снова повернулся к нему. Он глядел на меня серьёзно, с каким-то странным выражением, в котором было одновременно и раздражение, и печаль.
— В конце концов осталась только оболочка, — сказал он. — Знаешь, как быстро эта оболочка спадает, обнажая гнилое нутро людей, которые мертвы изнутри?
— Н-нет… наверное… — сказал я.
— Ты задаёшь правильные вопросы, Саша… и я чувствую, что ты каким-то удивительным образом сохранился для лучшего. Это даёт надежду. Но ты должен ещё многое узнать… — он вздохнул и отпустил мою руку. — Помнишь ты в самолёте познакомился с Бадри?
— Конечно, — кивнул я.
— Знаешь, чем он сейчас занимается?
— Кажется, автомобилями торгует, — ответил я.
— Верно. А знаешь, что он говорит про тот город, Тольятти, куда он ездит по делам?
— Нет, — ответил я.
— Что это проклятое место. Что его нужно засыпать солью и сравнять с землей… а знаешь, почему? — спросил он и тут же сам ответил: — потому что слишком многие слишком быстро там переродились. Люди, которые вчера по утрам повязывали пионерские галстуки и клялись в верности идеалам коммунизма вдруг стали совершенно безжалостными убийцами. И ладно бы ещё просто убийцами: там целый город живёт впроголодь только потому, что прибыльное и перспективное предприятие насухо выдаивают люди, которые там же и родились. Заставляют голодать своих бывших соседей и их детей, буквально! — он вздохнул. — Да, у нас тоже много чего случилось, но знаешь, в чём принципиальная разница? Тут мы устроили войну из-за того, что у разных сторон были разные идеалистические представления о будущем нашей страны. А там, в этом Тольятти, сотни молодых людей убили друг друга только из-за денег.
Сначала я хотел промолчать. Но потом понял, что Дато в какой-то степени меня провоцирует. Проверяет на конформизм. Поэтому спросил:
— Но ведь и сам Бадри встроился в эту схему, разве нет?
— Верно, — кивнул Дато. — Он и его партнёр нашёл уязвимое место упырей, которые сидят в руководстве завода. Точнее, три уязвимых места: они тупые, жадные и ленивые. Он предложил лучший схематоз по выводу прибыли, тем самым оттесняя от кормушки откровенных кровопийц. А знаешь, что он делает на эти деньги? На ту часть, которая идёт лично ему?
— Нет, — ответил я. — Так понимаю, этими вещами делиться не принято.
Дато рассмеялся.
— И это тоже верно, — кивнул он. — Конечно, часть денег он тратит на другие проекты. Вкладывает, чтобы упрочить своё положение. Скупает активы… а знаешь, откуда у него хорошие отношения с клиникой, где тебе зашивали? И почему к тебе отнеслись как к самому дорогому пациенту?
— Он помогает клинике?
— Не клинике, — Дато покачал головой. — Об этом никто не знает, кроме его ближайших друзей. Но он оплачивает лечение всем детям в Грузии, у которых нашли лейкемию. Вообще всем. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул я. — Хорошее дело. Но детям, голодающим в Тольятти, от этого, наверно, не легче?
Я упрямо поглядел Дато в глаза, и тот не отвёл взгляда.
— Молодец, — кивнул он. — Теперь ты поймёшь, что детям из Тольятти должны помогать друзья их семей. Местные. Вот так это работает. А начинается это всё с того, о чём мы говорили: воспитание и любовь.
Дато улыбнулся. В этот момент «Волга» остановилась возле двухэтажного дома в старой части города, у магазинчика, над которым была латунная надпись грузинскими буквами.
