— «Деяния данов» Саксона Грамматика. — определил гасконец. — тут даже указана дата, когда сделана копия — тысяча триста десятый год от рождества Христова, аббатство аббатстве Сакра ди Сан-Микеле, это в Пьемонте[1]. Похоже, в этом сундуке хранятся рукописные свитки европейских авторов.
Он прошёлся вдоль сундуков, трогая орлёные печати, свисающие с петель.
— Я ведь говорил уже, что отец запрашивал учёных мужей из Московского Университета о библиотеке царя? Ему тогда ответили, что не знают, где её искать, но в приложенном к письму списке были перечислены книги, считающиеся безвозвратно утерянными — но которые, возможно, входят в собрание. Это все сорок томов истории Полибия, «Оратории и поэмы» Кальва, соперника Цицерона в ораторском искусстве, о чьих произведениях нет никаких сведений. Это все сто сорок свитков «истории» Тита Ливия — при том, что сейчас известно только тридцать пять, полные, без купюр и сокращений, тексты «Энеиды» Вергилия и комедий «Аристофана и многое другое. Всего в библиотеке было не меньще восьмисот томов и, как было указано в том письме, для их перевозки понадобилось, ни много ни мало, семьдесят возов.
Ну, это, надо думать, вместе с сундуками… — отозвался я. Но да, объём приличный. И как это всё отсюда вытаскивать?
Так и подмывало спросить, сколько всё это может стоить. Но — сдержался; время аукционов Кристи и Сотбис ещё не наступило — хотя и тот и другой уже полсотни лет, как основаны и даже успели приобрести некоторую известность в мире любителей антиквариата.
Меня так и тянуло спросить, сколько всё это может стоить. Но — сдержался; время аукционов Кристи и Сотбис ещё не наступило — хотя и тот и другой уже полсотни лет, как основаны и даже успели приобрести некоторую известность в мире любителей антиквариата.
И тут до меня, наконец, дошло. Да ведь мы сделали это! Нашли самое, наверное, известное после Александрийской библиотеки книгохранилище, которое в известной мне реальности Бог знает сколько веков разыскивали легионы исследователей, археологов и всяких там чёрных копателей. И — не нашли, поскольку привезённый из Америки проходческий щит безжалостно размолотил и эти сундуки и их содержимое в труху, не представляющую интереса даже для самых дотошных реставраторов.
«… а гасконец-то недурно разбирается в старинных манускриптах. Вот что значит фамильное хобби…»
Я пошарил в сухарной сумке, нащупывая предусмотрительно запасённую фляжку с коньяком — остатки того, что притащил из Кремля д'Эрваль. Нашёл, извлёк на свет божий, выдернул зубами пробку.
— Право же, господа, за эту находку стоит выпить!
— Что верно, то верно. — отозвался Ростовцев, принимая заветный сосуд. — И скажи Прокопычу, чтобы завёл девчонку и прочих страдальцев в комнату с идолом. Сюда им соваться незачем, а там посидят на скамейках.
— Может, умника этого, который математик, тоже позвать?
— Перебьётся. И пусть Прокопыч им воды даст, что ли. И хлеба. Похоже, нам тут долго торчать.
— Боюсь, что дольше, чем вы полагаете, мсье Никита.
Я обернулся. Гасконец вернул свитки в сундук и рассматривал что-то в дальнем углу.
— Здесь ещё одна дверь. — сказал он. — В нише, вот за этим шкафом. Только очень низкая, трудно будет протискиваться…
Я подошёл. Глубокая узкая ниша, в которой помешалась дверь, больше, чем наполовину загораживал высокий стоячий сундук. Всю нишу роме густо затянуло паутиной, покрытой в свою очередь висячими фестонами пыли. Неудивительно, что мы сразу её не заметили.
д'Эрваль ножнами обмахнул и пыль и заросли паутины. Нашим взорам открылась маленькая железная дверь. Вся она — и металлические листы, и пересекающие их толстенные грубо кованые полосы, и массивные петли и четырёхгранные шляпки заклёпок, каждая размером с блюдце — была покрыта слоем рыжей ржавчины. Притолока, идущая поверху ниши, представляла из себя могучий дубовый брус, весь изъеденный то ли древоточцами, то ли безжалостным временем. А может, и тем и другим. Точно такие же брусья образовывали могучий дверной косяк.
— Н-да, такую ломом, пожалуй, не возьмёшь… — сказал подошедший сзади Ростовцев. Взорвать бы — да нечем. Тут пороха не меньше полупуда уйдёт, да и то, неизвестно возьмёт-ли…
Дверь, может и не возьмёт. — отозвался я, оценивая на глаз мощь и размеры дверных петель и чудовищного висячего замка. — А вот потолок точно обрушится, причём нам на головы. Так что лучше уж ломом.
— Здесь печати, три штуки. — сообщил гасконец. — Одна свинцовая и две восковые, чёрного и красного воска, все закаменели.
Он кое-как втиснулся в нишу и теперь, скрючившись в три погибели, изучал находку вблизи.
— Снова орлы?
— Пентаграммы. И буквы еврейского алфавита, только другие. Не те, что на клочках пергамента.
Ростовцев присвистнул.
— Витальич, ты что-нибудь понимаешь? На кой ляд московскому государю запечатывать свою библиотеку каббалистическими значками? Я ещё понимаю — там, в коридоре, но на печатях-то?..
Я подумал и кивнул.
— Пожалуй, понимаю. Видишь ли, в основу книжного собрания Иоанна Васильевича легли книги, привезённые из Рима Софьей Палеолог. Про неё на Руси ходили упорные слущи, что византийская принцесса — ведьма, и в Москву из Италии она привезла с собой кое-что посерьёзнее травников да духовных книг на латыни и греческом. Поговаривали даже, что она, устроив тайник для своей библиотеки, наложила на него проклятие фараонов, которое узнала из пергаментов, там же и хранящихся. А Иван Васильевич, унаследовав бабкину библиотеку, чернокнижные тома жечь не стал, но запер их в особой тайной комнате, о которой никто, кроме самого царя, не знал. И, по примру Софьи, наложил на ту комнату заклятье, поражающее всякого, кто покусится на тайник "сохлой болезнью" и замкнул её на "замок неухватный". Вот, на этот самый, как я понимаю.
— Экая, прости господи, бесовщина… — Ростовцев попятился и быстро перекрестился. — Что же, предлагаешь ничего не трогать?
— Придётся тронуть. — вздохнул я. — Куда мы денемся? Ставлю медную полушку против золотого империала, что нужный нашему гасконскому другу свиток как раз там и помещается.
О том, что то непонятное, ради чего я сам ввязался в эту авантюру тоже, скорее всего, помещается в «чёрной», запретной части библиотеки, я благоразумно умолчал.
Ростовцев иронически хмыкнул.
— Не буду я с тобой спорить. Полушки жаль. Нам бы сейчас попа, или хоть святой воды, дверь окропить…
— Чего нет, того нет. Давай, может, коньяком? Во фляжке, кажется, ещё осталось.
И я снова зашарил в сумке.
* * *
Выглянув в очередной раз из-за поворота коридора, Гжегош обнаружил, что русский, оставленный караулить Делию и других пленников, по одному заталкивает их в дверь в стене. Прежде чем поляк успел сообразить, что следует предпринять, и дверь захлопнулась. Заскрежетало железо засова.
Дело оборачивалось худо. Если за этой дверью находится то, за чем они пришли сюда — тогда ещё ничего, тогда можно подождать и снова сесть русским на хвост. Хуже, если они будут выбираться другим путём. Гжегош понимал, что дверь ему не выломать, ни сабоя, ни пистоли в этом деле не помощники. Чадящей же в фонаре свечи надолго не хватит, а потом — тьма и неизбежная смерть от голода и жажды. Это, конечно, если не хватит духу пустить себе пулю в лоб…
Оставалось ждать. Он сел на пол, привалившись спиной к кирпичам, и поставил фонарь перед собой. Вокруг копошились и пищали крысы и самая крупная, вожак, сидела перед ним, по-заячьи сложив передние лапки, и отблески свечи играли в её выпуклых, как бусины, красных глазках.
[1] Аббатство Сакра ди Сан-Микеле стало прототипом аббатства в романе Умберто Эко «Имя розы».
VII
— …он вызвал меня и устроил форменный допрос. Я, конечно, поначалу всё отрицал, говорил, что у его сына богатое воображение. Николай — это тот офицер, которого я спас — пытался отца урезонить, но тот упёрся, и я в итоге не выдержал и всё рассказал.
