кивает бравый кавалерист. Вижу, как барышня Цин стоит на коленях перед полковником Мещерской и плачет. Что с ней?
—… с самого детства! — всхлипывает моя наложница, взятая в бою, и размазывает грязюку по лицу: — Всегда вы были моим… моей… кумиром! Лайцзы олосы де му лаоху! Тигрица Голодной Страны!
— Чего они все время нас Голодной Страной называют? Есть у нас еда… пусть и не такая гадкая как у них. — шепчет мне на ухо Леоне: — И ты, чего ты с девкой своей сделал там в яме? Чего она на Мещерскую кидается?
—… это моя последняя просьба перед смертью! — заканчивает барышня Лан из Цинов и склоняет свою голову перед полковником. Та вздыхает.
— Ни бу хуэй чуйчьэ… — говорит наконец Мария Сергеевна: — вставай уже, никто тебя казнить не будет. Ни я, ни они…
— А…
— В общем это ваша оплошность, Уваров, вот вы за пленницу и будете отвечать. — поворачивается она ко мне: — И чтобы… смотри у меня! — она грозит мне пальцем: — Не дай бог девчонку испортишь! Лично спрошу! А ты, — она поворачивает голову к молоденькой барышне Лан: — ты прекращай. А то вздумала умереть от руки кумира. Разменяем тебя… если выкуп будет. Вон, Уваров тебя в плен брал, пусть он и распоряжается. Раз уж… наложница.
— Позвольте, полковник… — встреваю я. Меня волнует откуда такая вот перемена в поведении Марии Сергеевны, только что она тут удушить ее хотела со мною вместе и раз! Все, барышня Лан уже прощена, пляшет поет и танцует, а весь гнев праведный от полковника Мещерской — на мне получается? Умеет эта Лан из себя жертву строить!
— Зачем мне пленница, — говорю я: — у нас же цивилизованная страна! У меня и так…
— Спорить мне надумал⁈ — вся женская стать полковника Мещерской надвигается на меня, и я совершенно ни к селу ни к городу — возбуждаюсь. В голове мелькают картинки с обнаженной Марией Сергеевной в позиции «всадница» и с долгой ездой по степям Забайкалья… с трудом выкидываю все эти «иии-ха!» и «двигай бедрами, Уваров!» из своего воспаленного сознания и концентрируюсь на происходящем.
— Никак нет, — отвечаю я: — но барышне будет неудобно. У нас с фон Келлером одна палатка и…
— Меня твои удобства не волнуют, — фыркает Мещерская: — фон Келлер отбывает на гауптвахту лейб-гвардейского полка. А ты подвинешься. Еще бы у меня голова не болела за удобства такого как ты. Все, шагом марш и считай, что легко отделался.
— Слушаюсь! — разворот на месте кругом, через левое плечо и шагом марш к своей палатке. Ко мне тут же подбегает стоящий неподалеку Пахом и пристраивается справа, потому как слева от меня шагает барышня Лан.
— Ваше благородие! — говорит он, ломая в руках свою шапку: — Радость-то какая! Живы! Сами живы и госпожу полковника спасли! А я чайку поставил и закуски какой-никакой сообразил, давайте чаевничать, да и место найдем для вашей барышни. Там посредине палатки можно простыню сообразить, дабы сраму не иметь.
— Ты в своем уме, старый хрен? — спрашивает его невесть откуда взявшаяся валькирия Цветкова: — Ты чего говоришь? Не, барышню надо отдельно селить, она же девушка. Я, конечно, Владимиру Григорьевичу доверяю, но люди могут подумать черте что! Мария Сергеевна просто запамятовала, что в общей палатке у валькирий место есть. Там ее и разместим, негоже незамужней девушке да молодому барину в одной палатке-то.
— Даже не знаю, — говорю я: — с одной стороны вроде как приказ. Я и так Марию Сергеевну ослушался… пару раз. А с другой стороны и правда… — я бросаю оценивающий взгляд на барышню Лан и та только фыркает, поймав его. Отворачивается, при этом умудряясь идти в ногу со мной. Вообще барышня Лан сейчас производит впечатление натянутой струны, ее пальцы подрагивают, на щеках лихорадочный румянец. Понять ее можно — она в плену, видимо искренне приготовилась к казни, непонятно что им там про нас рассказывают — может, что мы с пленников кожу живьем сдираем? Даже если нет — все равно попасть в плен это стресс. А до этого — каменный купол под землей… в общем испереживалась барышня из Восточной Ся. Она и сейчас-то держится на морально-волевых, а дай ей безопасное место — так упадет и заснет на месте сразу же. Так зачем ее лишнему стрессу подвергать и в палатку со мной селить? Она ж будет и дальше сжиматься в комок… и причины для того есть. Не, надо ее к валькириям отправить, права Цветкова, зачем мне такое жароптицево перо под боком… много, много непокою принесет оно с собою. Оно мне надо? Тем более, что я тут надумал над своей силой пару экспериментов провести… как высплюсь и поем. И переоденусь, а то опять половина одежды в хлам порвана, сожжена и замарана. Сапоги и вовсе развалились. Эх… мне бы дар сапожника. Чтобы раз — и на ногах ботиночки…
— Я не знаю как у вас, в вашей голодной и варварской стране, — произносит барышня Лан, на этот раз без малейшего акцента: — но у нас принято, чтобы муж и жена вместе жили. Таковы традиции.
— Авххах! — поперхнувшись чем-то, давится валькирия Цветкова, падает на землю шапка из ослабевших рук Пахома. Удовлетворенная реакцией барышня Лан из рода Цин, Мастер Парных Секир «Север-Юг», поправляет накинутую на нее шинель и берет меня под руку.
— Обесчестил — неси ответственность! — шипит она мне в ухо. Ясно, у барышни истерика от обилия стресса, отсюда такое поведение, нетипичное для восточных женщин. Это от народа Хань еще можно ожидать, там у них девушки могут так вот. Потому что равноправие в Хань процветает еще круче, чем в Российской Империи. А вот в Восточной Ся с этим туго. А у барышни истерика, вот она и прет как бульдозер, нарушая общепринятые нормы морали. Хотя, да чего ей терять? Военнопленная, даже личная пленница. И так у нее имидж подпорчен, не знаю как у них с этим. Потеряла ли она «лицо» или «забыла лица своих предков» — не в курсе за традиции Восточной Ся. Это к полковнику Мещерской надо подходить, она тут десять лет, все про них знает. А полковник Мещерская судя по всему меня видеть не желает.
— Клевета, — отвечаю я, вспоминая заветы гусара Леоне — никогда ничего не признавать, а если приперли — выпрыгивать из окна: — не было ничего.
— Еще как было. — кивает она: — Ты же сам сказал, что условия договора надо соблюдать. Ты меня победил, я — твоя наложница. До момента появления первой жены — я единственная твоя женщина. Что бы там Тигрица себе не думала.
— Вот бы матушка ваша покойная обрадовалась, — говорит Пахом, поднимая шапку с земли: — внучков бы понянчила!
Выбор стратегии дальнейших действий зависит от многих факторов. Римляне, столкнувшись с ужасающими атаками боевых слонов Ганнибала, конечно, хотели бы жечь их лазерами из глаз и откручивать им головы голыми руками как киношные супергерои, однако могли рассчитывать лишь на собственные силы. Что могут сделать против огромных животных обычные пехотинцы с короткими мечами и щитами во весь рост? У легионеров и копий-то длинных не было… однако римский легион — это не только воины. Легионер — это строитель, землекоп, инженер и носильщик. И чего-чего, а инструментов у легиона было вдоволь. Длинных досок, молотков и гвоздей. Набив в доску длинные гвозди и перевернув эту доску остриями гвоздей вверх — вы получаете протовослоновый девайс, заграждение, которое легко преодолеет пехота, но остановит слона и даже может вынудить его начать топтать свою собственную пехоту, в конце концов слоны не то, чтобы хорошо разбираются в штандартах и знаках различия, какая им разница кого топтать.
Но для того, чтобы изобрести такой замечательный противослоновый девайс и применить его в бою, римские военачальники сперва тщательно проанализировали, какие возможности есть у них и какие — у Карфагена.
В моем случае — я ни черта не знаю. Не знаю, каковы пределы моего Высшего Родового Дара, не знаю своих уязвимых мест и слабостей, не знаю, как именно работает эта неуязвимость. Краткий анализ ничего не дает — с одной стороны в бою я неуязвим как Ахиллес (Гнев, о богиня воспой Ахилесса, Пелеева сына!), а с другой стороны какая-то иголка в глаз не дает мне покоя… или у Ахилла была его пятка, а у меня — глаз? Суждено ли мне быть одноглазым, подобно Одину, который отдал свой глаз Мимиру, чтобы испить из источника мудрости?
Или еще вот — в бою я могу
