— Полежи так, государь, половину часа.
Я показал на перевёрнутые мной.
— Хочешь, я введу тебя в сон, чтобы время зря не терять?
— Вводи, — прокряхтел Иван Васильевич.
Я ввел ему ещё одну иглу в точку на шее, и царь тут же заснул.
— Я диву даюсь, Федюня! — восхищённо произнесла царица.
Она смотрела широко открытыми глазами то на меня, то на мирно сопевшего мужа, истыканного иголками.
— Кто ты? Ты же малолетний отрок, а так много знаешь и умеешь.
Царица подошла ближе и заглянула царю в лицо.
— Он точно спит! — восхитилась она. — Кто ты, человече?
— Племянник твой, царица-матушка. Богом одарённый, прости меня, Господи, за гордыню мою.
Я трижды осенил себя крестом. Царица продолжала смотреть на меня оценивающе.
— Племянник? У меня племянник Федюня и ему восемь лет, а ты, так вон как вымахал. Ежели б не на глазах моих был всё это время, так сказала бы, что и не Федюня ты вовсе.
— Стол у вас богатый, вот и расту, как на дрожжах. Бегаю, на перекладине вишу вниз головой, ты же видела, Анастасия Романовна, вот и вымахал.
Царица улыбнулась, чуть прищурясь и «стрельнув» глазами.
— Справный ты получаешься. Ладный, крепкий. Красавчиком будешь. Только надо тебе к своей одёжке присмотреться. И её подбирать надо умеючи. Раз сам взрослеешь, то и платье по возрасту сшей. Вон, у рубахи рукава коротки…
Одежда и впрямь на мне была позорной. Кафтаны фрязина я отверг, едва примерил перед зеркалом. А до этого даже что-то носил из его гардероба.
— Не знаю, кого попросить, чтобы пошили.
— А давай, мои мастерицы тебе сошьют платье. Среди них и английские есть…
— Говорил я тебе, царица…
— Называй меня «тётушка» или «Анастасия Романовна», — перебила она меня. — Когда никто не слышит. Мне так приятно. А то, как не живая или имени у меня нет.
— Да-да, конечно. Анастасия Романовна, убрала бы ты от себя этих мастериц. Нет веры им. И ткани все стираются перед покроем?
— Всё, всё стираем, мой хороший.
Царица вдруг взяла меня за руку, и я испугался неожиданного проявления нежности. Однако взглянув ей в глаза, я не увидел похоти.
— Спаси тебя Бог, мой родной, — сказала царица. — Спаси и нас, ежели сможешь.
— Смогу, тётушка. Лишь бы ты не забоялась иголок. И тебе ставить надо. Долго ведь тебя травили.
— Надо ставить — ставь.
— Не забоишься?
Царица улыбнулась так мило и беззащитно, что у меня защемило сердце.
— Не думаю, что это больнее, чем когда дитя выходит. Я ради жизни детей много терпела. Пятерых ведь родила… Теперь ради своей жизни потерплю. Ибо, не будет меня, другая жена царю своих детей нарожает и не будет моему Ванечке. Потравят, как и меня. Дмитрия уже уби-и-и-ли-и-и-и, — заскулила царица.
Она заплакала тихо, но, глядя мне в глаза, вдруг уверенно и жёстко проговорила:
— Так, что лечи, Федюня, так, как можешь. Хоть коли, хоть — режь всё стерплю.
— Вылечу, Анастасия Романовна, матушка.
Царица прижала меня к себе и погладила по голове
— Славно поговорили, — подумал, я, вдыхая аромат чистого женского тела. — Полный допуск, мля.
Глава 23
Иван Васильевич очнулся и с удивлением уставился на лежащую рядом с закрытыми глазами царицу, всю истыканную иголками. Тело её лишь местами было прикрыто полосками ткани.
— Это что? — спросил он. — Это как? Согласилась?
— Посмотрела на тебя, государь, и сказала: «раз он не убоялся, то и мне бояться нечего».
— Ты гляди-ка, спит, — восхитился Иван Васильевич и глянул на меня. — Сберёг ты, Федюня, свою голову. Поставил на кон и сберёг. За это я тебе… За это я тебя… Ну не деньги же давать⁉
Царь задумался. Я молчал и тоже думал, но думал не о награде, а о том, что надо было бы опустить полог кровати и прикрыть наготу царицы. Найдя на стене шнур, держащий полог, отвязал и опустил полог на кровать.
— Правильно, — качнул вперёд головой государь. — Так чем тебя одарить?
Я пожал плечами.
— Столуюсь при твоём дворе, вона как раздобрел, живу в твоих хоромах, царица обещала платье пошить. Что ещё мне надо для жизни?
— Правильно, Федюня, стол, хоромы, платье… Что ещё нужно для жизни?
— Ещё нужно интересное дело, — тихо сказал я.
— Интересное дело? — удивился царь.
— Что-то он повторяет за мной, как попугай, — подумал я. — Может я ему куда-то не туда уколол?
— Интересное и полезное, — продолжил я эксперимент.
— Не знаю, насколько тебе интересно в меня иголками тыкать, но пользы ты уже принёс немало. С казной помог разобраться. Ванятка мой большой счёт освоил. Да и… Мне с тобой спокойнее, почему-то. Правильно ты сказал, ну их — бояр. Без них спокойнее. Пусть сами по себе будут, а я буду сам по себе. Общинные земли разрастаются. Возьму под свою руку землю оприч удельных бояр. Посажу на них служивый люд… Построю рать выборную…
— Да, государь, сие дело для Руси зело нужное и интересное, наверное. Не мне, отроку, судить-рядить…
— Нет-нет, Федюня, говори-говори.
— Зело нужное, но затратное.
— Слово-то какое правильное — «затратное», «заратное».
— Да, государь, много денег рать постоянного собора потребует. Каждый день нужно кормить, одевать, и содержать. Не выдюжит твоя казна такого побора. Хочешь, я посчитаю, сколько тебе денег потребуется? На всё про всё? Прямо сейчас… Пока царица спит.
— Как сосчитаешь?
— Легко. Вот сколько ты соберёшь войско на Полоцк?
— Тысяч двадцать, — не на долго задумавшись, ответил царь.
— Ну, допустим. Ну и хан может прийти в любой день. А значит, тебе ежедневно нужно двадцатитысячное войско. Допустим, на каждого ратника в день тратится одна копейка.
— Мно-о-ого!
— Не много, государь. Это и снаряжение, и одёжа, и еда и жильё.
— А-а-а… Тогда ещё и мало будет.
— Вот-вот. Двадцать тысяч копеек в день это двести рублей, а в год это семьдесят три тысячи рублей, государь. Плюс порох, пушки, пищали, лошади, и крестьяне, что потащут всё это к Полоцку. И на каждого крестьянина по полкопейки. И того — пятьсот тысяч. Это я приблизительно… Если хочешь, посчитаю точно. И это на один год. А война сколько уже идет и будет идти? Думаешь твоя казна выдержит?
— Выдержит, — не очень уверенно сказал Иван Васильевич. — До этого же держала…
— Всё когда-то ломается, государь. И лук стрелял-стрелял, да взял и сломался. Ведь казну-то твою грабят.
— Кто⁈ — вскинулся царь.
— Да все, кто к ней прикасается. Вот ты правильно устроил земство, то бишь — общинную ответственность. Они будут собирать подать лучше. Так и на своих землях делай тоже самое. Не отдавай земли служивым. Пусть кормятся не с них, а с казны. Иначе выжмут они с земель и крестьян все соки и уйдёт народ с землицы в края неведомые. Хотя, почему неведомые. Кто за уральский камень, кто в княжество Литовское, а кто дальше в Северные Земли. А уйдут крестьяне и нечем будет пополнять казну. Сломается твой «лук» государев. Вот кого тебе надо оберечь, государь. Не бояр, а крестьян. Они — хлеб и соль земли.
— Да знаю я! — едва не вскричал царь. — Для чего и дали им в руки управу. Но противятся вотчинники и наместники, обирают общины помимо податей в казну. От того и хочу часть земель назвать своими, чтобы никто не смел на них кроме меня крестьян обирать. Под угрозой смертной казни. И чтобы сберечь земщину.
Царь грустно «повесил» голову.
— Да ведь не дадут бояре казнить татей. Сколько уже раз было такого. И митрополит… Заступничек, мать его растак!
Я сидел на скамеечке и потихоньку охреневал, всё больше запутываясь. У меня не укладывалось в голове. Как это: создать опричнину, чтобы сохранить на её землях земщину? Земщину в опричнине? А в земщине тогда, что, земщины нет?
Я всегда думал, что в земщине — земские законы, а в опричнине, которую должен вот-вот организовать Иван Грозный, не земские законы. И вдруг спираль, в которую превратились мои мысли, раскрутилась. Оказалось всё совсем наоборот. Земские законы ввели по всей земле, и вот для того, чтобы сохранить новый устав, царь и совершил разделение государства на две части. Капец, что творилось у меня в голове. Сам «попаданец» корчился в судорогах, а я сделал выводы самостоятельно и гордился собой.
