На дежурстве я после очередного вызова завалился в фельдшерскую с твердым желанием сдаться перед силой притяжения дивана и лежать с закрытыми глазами как можно дольше. На кого-то, сидящего в углу, я внимания не обратил. Встрепенулся только этот кто-то, начал что-то лихорадочно под подушку прятать. И ладно, может, человеку мелкими в карман благодарность насыпали, а он теперь считает. Только почему свет не включил? Мелькнула мысль и пропала, ибо желание прилечь превозмогало чьи-то там меркантильные интересы.
— Слушай, Панов, я не поблагодарил тебя тогда, — робко начал любитель посидеть в потёмках.
Ага, это же Каримов! А я только успел один ботинок расшнуровать. Нет в жизни счастья. Я щелкнул выключателем света, выдернул подушку из под руки парня. Ой, что это у нас тут под ней? Радиоприёмник «Микро». Да еще с наушником.
— Что ты тут делаешь??
Фельдшер попытался закрыть собой сверхсекретную аппаратуру.
— Какая там у тебя частота настроена? — я бросил обратно подушку, завалился на диван — 16 метров? Что интересного рассказал сегодня Сева Новгородцев? Очередная голодовка Сахарова?
Каримов побледнел. Порывисто встал.
— Ты меня заложишь?
— После того, как я тебя отмазал перед Лебензоном?
Фельдшер успокоился, сел рядом.
— Спасибо, кстати.
— Да уже жалею, — я тяжело вздохнул, закрыл глаза. Боже, как хочется спать.
— Это почему же? — Каримов покраснел, набычился. Начал мне задвигать про крымских татар, их скитания, про Джемилева, Османова, Сахарова и Буковского с Григоренко впридачу. Причем, умудрился выплеснуть на меня это в течение минуты.
Из всех этой компании правозащитников и диссидентов в итоге повезло одному только генералу Григоренко — он умер в Штатах до перестройки с гласностью и поэтому не успел нырнуть с головой в дерьмо постсоветской дележки власти. Но вести политические дискуссии возможно только с дураками — умные их всячески избегают. Так что я просто прервал поток красноречия:
— Не интересно. Хотя постой. Ты сам из крымских татар, что ли?
Каримов выразительно промолчал. Ясно. А внешне и не скажешь. Ну чернявенький такой фельдшер, зато по-русски говорит чисто.
Пока я пристраивался на диване, парень опять врубил свое радио-пропагандон и продолжил про тяжелую судьбу крымских татар.
— Послушай, — не выдержал я. — Ну хватит уже. Что случится, если завтра крымчакам разрешат вернуться назад? Молчишь? И правильно делаешь. Ничего хорошего не будет. Начнутся массовые конфликты за землю и дома. Тех, кто там живет, придется переселить. А жилья нет. Те люди тоже начнут жаловаться. Причем, татары не перестанут что-то требовать, потому что им нужны будут деньги на ремонт, сельхозинвентарь и новый телевизор. Вместо одной группы жалобщиков советская власть получит сразу две. Завязывал бы ты дурью маяться, брехню эту слушать.
— Там говорят правду! — в запале Каримов уже почти на крик перешел.
— Какая в жопу правда? — спросил я. — Это пропаганда, от наших съездов с доярками ничем не отличается. Наши врут про одно, те — про другое. И вообще, как сказал один умный мужик, хуже коммунистов только антикоммунисты. Это во-первых. А во-вторых, если ты продолжишь тут антисоветскую пропаганду, прилетит всему коллективу. Допустим по Лебензону я плакать не буду. Но если начнут трясти остальных — кто-нибудь попадет под раздачу. Тебя, дурака, в лагеря отправят, к твоему ненаглядному Джемилеву. А за что должны страдать нормальные врачи?
— Я значит, ненормальный? — Каримов опять вскочил, схватил свой микро-девайс, начал судорожно засовывать его в карман
— Слушать антисоветчину на работе, — пожал плечами я, — это верх глупости. Пересказывать ее пациентам — дебилизм в стадии идиотии. Мы закончили, или ты хочешь новых определений твоей умственной полноценности?
Надо было видеть, как хватает воздух ртом фельдшер.
Я повернулся на другой бок, произнес — Извини, дружище, я подремлю немного.
***
Как ни откладывай, а матери Панова надо позвонить, договориться забрать зимние вещи. Я уже и по два свитера под осеннюю куртку порой надевать стал, погодка совсем не радует. Купить бы, но негде. В магазе висят пальтишки фасона «прощай, молодость». Надеть такое можно только от сильной нужды. Лучше уж модный ватник носить. С сатиновым верхом, радикально черного цвета. И кроличью ушанку.
Купил талончик на три минуты, дома набрал прославленный телефон 07. Разговор как-то отличался от предыдущих двух попыток. Оказалось, что я очень нужен маман для каких-то серьезных разговоров. И голос какой-то несколько возбужденный. В пятницу вечером сяду в поезд, утром в субботу в Орле. И вечером, пожалуй, назад. Даже ночевать не придется.
Ни «Ласточки», на которой можно домчать за неполных четыре часа, ни «Блаблакара», где можно решить вопрос с поездкой буквально за час, если повезет, еще даже в проектах нет. Так что только Курский вокзал, только хардкор! Поездов через Орел сейчас валом, считай, почти всё гигантское табло — проходящие через него. Про город этот я знаю только то, что в гражданскую до этого места дошел Деникин, ну, и про сорок третий, город первого салюта. Но чего мне бояться? Адрес есть, основные сведения о матери студента мне известны, как-нибудь протяну до вечера.
На привокзальной площади темно и пусто. Парочка такси умчала самых расторопных и богатых пассажиров, а остальные разделились на два неравных потока. Большая часть пошла направо, меньшая — налево. Оказалось — троллейбус и трамвай соответственно. Спросил у местных, выяснилось, мне ехать по рельсам. Хорошо — конечная, недолго подождав, сел в холодный и полупустой красный вагон и погнал на первую экскурсию.
Смотреть откровенно не на что было. Частный сектор, по которому петлял трамвай, ничем не выделялся. Обычные домики, не очень большие. Чуть не половина — деревянные, довольно сильно вросшие в землю. Потом уже пошли магазинчики, кирпичные двух- и пятиэтажки. Переехали по мосту через реку, не очень большую. Какая хоть здесь течет? Ока, что ли?
Ехать пришлось довольно долго, с полчаса, наверное. Хорошо, хоть кондукторша предупредила меня, что выходить надо, а то от бесконечных пятиэтажек за окном в сон клонить начало.
Блин, а дома тут, все как на подбор четырехподъездные серые хрущевки, на этой Комсомольской улице в три ряда стоят — одни вдоль, другие поперек, с очень сложной логикой нумерации. Хорошо хоть, аборигены нашлись, со второго раза попал.
Четвертый подъезд, третий этаж — по въевшейся в кровь скоропомощной привычке вычислять локацию адреса я семьдесят первую квартиру не искал даже. Женщина, открывшая дверь была той самой, с фотографии. Чуть старше, без косметики, с приглаженными после сна кое-как волосами, но она, Валентина Семеновна Панова. Сорок восемь, в разводе, врач-окулист второй поликлиники. Имеет сына, меня, то бишь. Не была, не имела, не привлекалась. Наверное. Хотя, если местная, то первый пункт под сомнением. Могла и быть на оккупированной территории. Сейчас соответствующих товарищей это сильно интересует. А с другой стороны — лет ей тогда было всего ничего.
Поздоровались... Да обычно, ритуальные объятия, поцелуй в щеку, ой, мам, мне с дороги хоть руки помыть, проходи, тапочки твои стоят там же.
Квартира — такая же примерно двушка, что и у Томилиной. Но на полу какой-никакой паркет, на кухне вон фартук плиткой выложен, ковры, хрусталь в стенке, макулатурный дефицит на полочке. Уж не ей ли книги студент доставал? Хотя женщина эта заслуживает как минимум уважения. Сына вырастила, в Москву учиться отправила, уют дома создала, и всё это одна. Понятно, что благодарные пациенты попадаются, и в кармане после некоторых приятно шелестит, но все равно...
Пока умывался, заметил в ванной следы присутствия мужика. Вон, помазок под зеркалом, полотенце второе, причем не для меня вывешенное, а пользованное уже. Волосок темный к углу раковины прилип, коротковат для хозяйки. Короче, есть тут кто-то, и не набегами, живет. Я, пожалуй, помолчу. Надо ей — сама скажет.
