— Умница вы моя! — совершенно искренне сказал я. У меня даже появилось желание чмокнуть барышню в лобик, по-отечески, но побоялся — может не так понять, начнет мне напоминать обещания, которые я не давал, но она почему-то в них верит.
— То, что я умница, я и сама знаю, — хмыкнула девушка. — Была бы не умницей, до сих пор числилась бы в шкрабах.
— Но не торопитесь портсигар продавать, — наставительно сказал я. — Надо этого мусью вываживать, подразнить, а уже потом цену заламывать. А когда он на пену изойдет, скинуть процентов двадцать, как бы для хорошего человека.
Мадемуазель Семенцова- Семеновская слушала меня снисходительно, давая понять, что делает это лишь из некого уважения к начальнику, но сама знает лучше, как и за сколько ей продавать. А кто бы спорил?
— Олег Васильевич, разве я похожа на дуру? Я пока в здешних ценах не разобралась, рынок толком не изучила. В Петрограде я бы на простой серебряный портсигар мешок ржи выменяла, не меньше, а вилочку на полфунта сала. С ложками-вилками просто, в антикварных лавках за них по пятьсот франков просят, если с клеймом, а без клейма — то и всего двести.
— А есть изделия без клейма? Не подделка?
— Папочка говорил, что иной раз попадались, а он с Карлом Ивановичем был хорошо знаком. Фаберже порой простые портсигары оптом скупал, а потом клейма ставил, чтобы дороже уходило. Вот эти-то юнкера из бедных семей и покупали.
Не удивлен. Чего заморачиваться работой, если можно купить оптом? И тому, что Петроградский монетный двор мог сотрудничать с фирмой Фаберже, тоже не новость. Возможно, Семенцов-старший и получил свои портсигары от самого Карла Ивановича.
— Сколько в Париже может стоить серебряный портсигар Фаберже, я пока не знаю. Видела позолоченный, с эмалями — он поплоше, чем у папочки, за него пять тысяч просят.
— Любопытно, почему мосье Мишель тот портсигар не покупает? — подумал я вслух.
— Может подделка? Клеймо Фаберже подделать нетрудно, а чтобы определить — подлинник или нет, тут глаз наметанный нужен.
И это верно. Изделия Фаберже начали подделывать едва ли не сразу, как только он начал поставлять свою ювелирку Его Императорскому Величеству.
— Так что, если станете заказывать Фаберже, берите только подлинные вещи. Судя по всему, мосье Мишель — знаток своего дела.
Я кивнул. Разумеется, нам пришлют только подлинники, сработанные в мастерской мастера, помеченные его клеймом. И даже ювелиры, сотворившие всякие плошки-поварешки те же самые. А то, что их изготовили уже после смерти Карла Ивановича
— Не знаю, брать с собой или здесь оставить? — в раздумчивости произнесла Мария, взвешивая на ладонях папку, похожую на канцелярскую, только раза в два больше.
— А что здесь? — равнодушно поинтересовался я. — Карта капитана Флинта?
— Рисунки какие-то, словно ребенок уродцев рисовал — шеи вытянуты, фигуры непропорциональные, — отмахнулась владелица салона. — Наша наставница в Мариинке за такую мазню больше неуда бы не поставила. Думаю, чего это на меня нашло, когда я пьяному клошару за этот хлам двадцать франков отвалила?
— А он сколько просил?
— Просил сто, но за такую ерунду и двадцати много.
А вот теперь я заинтересовался всерьез.
— Позвольте посмотреть?
Развязав тесемки, принялся перебирать акварели. И впрямь. Непропорциональные длинные шеи, вытянутые лица, глаза без зрачков. Не великий я знаток живописи, но даже я смог понять, что в папке лежит двадцать рисунков великого Модильяни. Значит, Мария Николаевна приобрела рисунки по одному франку за штуку? Кажется, сам Амадео иной раз продавал их по пять.
В моем времени цены за картины Модильяни переваливают за десятки, а то и сотни миллионов долларов. Рисунки, разумеется, подешевле.
— Так говорите, пьяный клошар принес? — хмыкнул я.
— Они мне чего только не тащат, — отмахнулась девушка. — Позавчера шпагу старинную принесли, какого-то Людовика — не то тринадцатого, не то четырнадцатого, а уж про рисунки да про картины вообще молчу. Салон у меня на русский антиквариат рассчитан, но европейский тоже сгодится. Обменный фонд нужен, то-се. Правда, побаиваюсь брать, а вдруг ворованные? Полиция примчится и влепит мне скупку краденого. Но антиквариат, это такое дело… Все равно придется что-то втихую приобретать. Но это потом, когда я в ценах разбираться начну, с ажанами познакомлюсь. Не знаю, чем я думала, когда рисунки брала? Бродяга сказал, что нашел их на набережной, прямо на ступенях. Наверное, кто-то выбрасывать понес, да не донес.
— Папочку эту приберите, эти картинки очень скоро будут больших денег стоить. Но продавать не спешите, лет через пять цены вырастут в десять раз.
— Вы серьезно? — недоверчиво протянула барышня.
— Серьезней некуда. Художник в прошлом году умер. Как водится, при жизни его не очень ценили, а как умер, картины в цене взлетели, а дальше еще взлетят. Кстати, зовут его, точнее звали, Амадео Модильяни.
— Ни разу не слышала, — протянула девушка, но посмотрела на рисунки уже совершенно другим взглядом. Мне показалось, что в ее глазах закрутились цифры, словно у одного из мультяшных героев.
Ничего удивительного. Подозреваю, что и во Франции-то Модильяни известен пока лишь небольшому кругу лиц, а уж в России, разве что только уцелевшим художникам Серебряного века да Анне Ахматовой.
Эпилог
Как водится, выпили за молодых, потом за их покойных родителей, покричали «Горько», потом еще выпили, еще покричали. Но «горьканьем» не слишком-то увлекались, понимая, что Александр Петрович и Светлана Николаевна — люди уже немолодые, обоим за сорок, им целоваться прилюдно неудобно. А мы с Натальей вообще сидели не как молодожены, а как гости, пусть и высокопоставленные, хотя, в глубине души и нам хотелось оказаться в центре внимания. Но уж коли решили, что банкет касается лишь четы Исаковых, пусть так и будет. Тем более, что для большинства присутствующих, мы с Натальей уже давным-давно муж и жена, так что не стоит и огород городить.
После пятой или седьмой рюмки (я пытался считать, но сбился, да и чего чужие рюмки считать, если сам не пьешь?) откуда-то появилась гитара. Видимо, кто-то привез с собой, а я не обратил внимание.
У Сергея Сергеевича Барминова оказался прекрасный баритон и на пару с Зоечкой — одной из наших машинисток, он спел несколько романсов. А потом гитара оказалась в руках у жениха и бывший штабс-капитан запел:
— Ночь порвёт наболевшие нити,
Вряд ли их дотянуть до утра.
Я прошу об одном, напишите,
Напишите три строчки, сестра.
Вот вам адрес жены моей бедной
Напишите ей несколько слов,
Что я в руку контужен безвредно,
Поправляюсь и буду здоров.
Напишите, что мальчика Вову
Я целую, как только могу
И австрийскую каску из Львова
Я в подарок ему берегу.
А отцу напишите отдельно,
Как прославлен наш доблестный полк.
И что в грудь я был ранен смертельно,
Исполняя свой воинский долг.
Играл Петрович мастерски, а голос, хотя и слабже, чем у Расторгуева, но продирало до печенок. А я, слушая, малость испугался — а не «попаданец» ли мой сотрудник? Или «Любэ» исполняло песню на стихи, написанные участником Первой мировой войны[1]? То, что я слышал когда-то дома, слегка отличалось от песни в исполнении штабс-капитана. Вроде, там полк был не прославлен, а полег? Да, полег весь наш доблестный полк.
Народ начал спрашивать — что за песня, а кавалер орденов святой Анны и святого Владимира смущенно ответил:
— Я в четырнадцатом году в газете стихотворение увидел, оно как-то само-собой запомнилось, а потом музыку подобрал
— Хорошая песня, — слегка поаплодировали гости, а генерал Игнатьев, сидевший в штатском костюме, даже смахнул слезу.
Игнатьев с утра сделал мне царский подарок, вручив последнее, что у него еще оставалось — целую пачку векселей, общей стоимостью в двадцать миллионов франков. Что мне теперь делать с этими ценными бумагами, я даже не знаю. Я их даже в расчеты не брал, когда докладывал руководству. Двадцать миллионов — сумма большая, но это номинальная стоимость, а кто их за такие деньги возьмет? Может, четверть выручу. И возьмут ли вообще? Я с векселями дел не имел, предпочитая наличку.
