— Ф-фу!.. — перевел дух старший.
Другой хотел схватить упавшую таблетку, но я воскликнул:
— Осторожней! Яд может через кожу проникнуть!
И опер с проклятием отдернул руку.
Впрочем, у многоопытных парней нашлись и перчатки, и полиэтиленовый пакет, и таблетка была помещена туда. А обессилевший профессор, растрепанный, потерявший очки и высокомерно-лощеный вид — был профессионально обыскан, утратив шансы на добровольный уход из жизни.
— Не пытайтесь избавить от работы соответствующие инстанции, — наставительно молвил чекист-интеллектуал. — Отправляться на тот свет вы теперь должны с санкции государства.
Беззубцев тяжело дышал, откинувшись на спинку сиденья. Он сразу постарел лет на десять.
— Государство… — произнес он, постаравшись вложить в это слово максимум язвительного презрения. — Государство ваше — исчадие ада! Это раковая опухоль мира… это социальный вампир, пьющий кровь из человечества…
— Ага, ага… — с обманным сочувствием закивал мастер риторики. — А вы, конечно, благородный дон… гондон! Решили вырваться за железный занавес, вдохнуть воздух свободы? Осчастливить жителей свободного мира чудо-зельем?..
К этому моменту профессор более-менее отдышался.
— Послушайте, — сказал он, — вы все неудачно острите… тупо, как все делается в вашей стране. А потому что по ограниченности своей просто не можете представить, как живут нормальные люди в нормальных странах…
— А наша страна ненормальная?
— Ха! Глупый вопрос. Я повторяю, я готов еще раз, и еще раз повторить: вы, запертые здесь, в вашей клоаке… вы не пробовали ничего слаще морковки, и даже не знаете, что есть на свете замечательные овощи и фрукты. Надеюсь, иносказание понятно? Ваша тупость, ваш узкий кругозор… Вы живете в идиотском самодовольстве, даже не желая знать, как должны жить люди! А вы живете как скоты. Да ведь и то сказать, к чему стадам дары свободы⁈.. Ну и судите сами: зачем я буду работать на вас, на вашу гадкую власть? Да, разумеется, лучше я все свое отдам нормальному обществу!..
— Солженицына начитался, — вдруг сказал один из молчаливых оперов. — В самиздате!
А еще один ровным тоном молвил:
— Юрий Андреич, дай я этой гниде врежу. Он что-то смелый очень.
Лицо интеллектуала изменила ехидная усмешка:
— Успеется. Заперты мы, значит… — произнес он таким тоном, когда говорящий готовится начать словесную многоходовку.
— В хлеву, — озлобленно подтвердил Беззубцев. — На скотном дворе! И валяетесь в навозе. И хрюкаете: это наша родина!..
— Зато у нас гимн хороший… — загадочно протянул главный.
— Вот и утешайте себя этим. А по правде говоря, и гимн ваш — дерьмо!..
— Не ваш, а наш, — улыбка Юрия Андреевича стала невыносимо вежливой. — Вот кстати! Похоже на анекдот, но это быль. Вы же знаете, кто автор слов гимна? Нашего.
— Я не хочу отвечать на ваши идиотские вопросы!
— Не хотите — не надо. Отвечу сам. Это — Сергей Владимирович Михалков…
— Старый лизоблюд!..
— Вот-вот, о том и речь! Быль такова: один сильно выпивший поэт в узком кругу набросился на Михалкова. Ты и такой, и сякой, и перед властью гнешься, да и стихи твои, правду сказать, дерьмо!.. Вот прямо как вы сказали, так и тот.
— И правильно сказал! Мне это нравится!..
— Нравится-не нравится — соси, моя красавица. Значит, этот алкаш шумит: говно твои стихи, Михалков! А тот в ответ очень спокойно: говно-не говно, а слушать будешь стоя… Понятно, к чему я?
— И понимать не хочу!..
— Так придется! К тому, что страна какая ни была, а работать ты будешь на нее. Не за совесть, конечно, а за страх, но будешь. Может, ты и предпочел бы на тот свет отчалить, да не вышло… И раз так, значит потрудишься на советскую страну.
Юрий Андреевич перешел на «ты» и интонация речи стала грозовой.
— Вы уверены? — гордо вздыбился Беззубцев.
— Сто процентов. Ты потому и дерзкий такой, что знаешь: ничего тебе не будет. Слишком ценный кадр. Не удалось продаться буржуям, так продашься здесь. И купят, это верно. Да ты и так уже согласен, потому что сам-то по себе ты жидкий, бздливый. И что на Лубянке любого до жопы расколют, это ты знаешь. А ты и родился с трещиной… Поэтому, Илья Аркадьич, цыц! Мы с тобой партнеры. Готов к работе в секретной лаборатории? На благо родины!.. Не слышу ответа?
— Я вам отвечать не обязан!
— Но должен. Валера!
И КГБ-шный Цицерон сделал неуловимый жест.
Валера — тот самый, что поминал «гниду», рослый длиннорукий парень — привстал и без замаха, профессионально, с вложением массы врезал этой самой «гниде» под дых.
Диссидент содрогнулся, изо рта вырвалось:
— О-о!.. — со страдальческим оттенком. И тут же Юрий Андреевич левым каблуком от души пнул Беззубцева по голени, по самой костяшке. Тоже умело и очень больно.
— У-у!.. — звук изменился, а градус страдания на лице усилился.
— Ну что ж вы так, профессор, — с удовольствием пособолезновал мастер душевных монологов. — Осторожнее надо! Ваши знания и опыт нужны родной стране!..
На том допросчик оставил несчастного и перешел к жулью. Выяснилось, что удостоверения — довольно неплохая подделка; Кузьмин спокойно, в подробностях поведал, где и как их изготовили. Перешли к другим темам, и здесь он пустился в откровенные, да еще с таким достоинством, с важной осанкой рассказы… Сливал и сдавал всех напропалую. Зазвучали фамилии, и видимо, это были фамилии людей значимых, поскольку Юрий Андреевич как-то посмурнел, видимо, соображая, что рисуются такие взрослые расклады, в которые мелкой рыбешке лучше не лезть. Обратил я и внимание на то, как двое подручных Кузьмина косятся на него хмуро, не рискуя ничего говорить, но внутренне протестуя. По их пацанскому кодексу чести, конечно, это было явное «западло»: фигурант закладывал подельников налево и направо, и хотя те сами были барыги и чинуши — «преступники в белых воротничках», то есть всякое жирное говно с точки зрения босяцкой братвы… Но все равно, сдавать своих, хоть и таких!.. Не, реальное западло.
Картина выяснялась, поникший Беззубцев сидел понурый, еще более постаревший, дышал очень осторожно: похоже, каждый вдох-выдох давался ему болезненно, а не били его, наверное, со времен первых пионерских отрядов. Кузьмин, напротив, выглядел спокойно и уверенно, если не нагло. Он, должно быть, считал, что будучи носителем ценной информации, сможет удачно сыграть в мутной игре, вырулить на безопасный курс. Не знаю, не знаю… На мой взгляд, это было чересчур самоуверенно, но дело не мое.
— М-да, — наконец, подытоживающим тоном сказал Юрий Андреевич и захлопнул блокнот, в котором делал некие пометки. — Ну что ж, день был нелегкий, поработали хорошо… От РАФа где ключ зажигания?
— Вот, — показал один из оперов.
— Хорошо. Сядешь за руль. Валентин, ты «двойку» поведешь.
— Понял.
И тут Юрий Андреевич взглянул на меня.
— Василий?
— Да.
— Выйдем на минуту.
Мы вышли.
— Тебе сколько лет? — спросил он.
— Семнадцать.
— Однако. Не по возрасту зрелый парень… Молодец!
— Стараюсь, — скромно сказал я.
— На самом деле спасибо, здорово нам помог, — скупо сказал он, не забираясь в подробности. — Ну и отсюда вопрос… А, впрочем, ладно, пока без вопросов обойдемся. Какой-то мести с их стороны не бойся, — кивнул он на микроавтобус.
— А я и не боюсь…
— Ну и зря. То есть бояться не надо, а опасаться следует. Но мы их упакуем надежно. Муха не пролетит!.. Ладно, давай прощаться. И…
Я сделал вопросительное лицо. Он усмехнулся:
— И думаю, мы еще увидимся. Бывай!
Он сел за руль «трешки». Валентин запустил мотор «двойки», еще один повел РАФ, а двое в салоне контролировали задержанных… у которых, думаю, вряд ли всерьез возникла мысль рыпнуться. И кавалькада двинула в неизвестном мне направлении.
Я еще немного постоял, подышал осенью и вечером. Сложное сочетание, для тонких натур. Люди попроще, наверное, просто ничего бы не почуяли. Ну, а у меня это сливалось в странное, многомерное чувство: и печали по безвозвратно ушедшему, и какое-то удалое, бесшабашное ожидание будущего. Я знал, что все мне по плечу, все я смогу, Вселенная осенним вечером смотрит и мягко дышит мне в лицо. И так, наверное, должно быть с каждым, но сейчас это со мной. И хорошо, что так.
