— В Петровке, в райбольнице.
Стельбов вытащил из кармана записную книжку с серебряным карандашом на цепочке, что-то написал в ней, спрятал.
— Видишь, как всё просто? Дам поручение, подготовят представление, и к Седьмому Ноября… — он не стал продолжать, и так ясно — награда найдет достойного.
— Это хорошо, это прекрасно, — сказал я, и начал играть фантазию на тему «Боже, царя храни».
— Представьте себе, что сейчас одна тысяча девятьсот четырнадцатый год, и молодой Александр Алехин беседует с отцом, тоже Александром Алехиным, действительным статским советником, предводителем дворянства Воронежской губернии, членом Государственной Думы, богатым землевладельцем, директором Трехгорной мануфактуры — и много чего ещё. И отец его убеждает поменьше играть в шахматы, а заняться чем-нибудь серьёзным, поскольку перед ним, Алехиным-младшим, отпрыском древнего дворянского рода, наследником крупных состояний (его мать — дочь миллионщика Прохорова, владельца Трехгорки), так вот, перед ним все дороги открыты.
Алехин-младший кивает, улыбается, и играет на рояле что-то свое, может быть, даже «чижика-пыжика». Он в Императорском училище правоведении науки постигает, студент, а студентов так и звали — чижиками-пыжиками. Шинели у них были в цвета чижиков, да ещё шапки носили пыжиковые, те самые, за которые сегодня — битва. Но это в сторону, это лирика. Алехин-младший, в отличие от папеньки, видит, что неколебимая и могучая с виду Российская Империя обречена, причем конец не за горами. Верхи вот-вот не смогут, низы вот-вот не захотят. Банковские вклады вместе с банками национализируют, имения национализируют, Трехгорку национализируют, и вообще всё будет иначе. Только шахматы и останутся прежними. Но Алехину-старшему не говорит. Не поверит Алехин-старший, предводитель дворянства.
— Это ты к чему ведешь речь? — подозрительно прищурился Стельбов. Словно целится. Я, впрочем, когда целюсь, не щурюсь. Я и не целюсь почти. Чего там целиться, чай, не снайпер.
— Это я к тому веду речь, что никто не знает своей судьбы. И чужой судьбы тоже не знает. Иной получает вдруг замечательную должность, начинает управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг…
— Что — вдруг? — спросил напряженно Стельбов.
— Да что угодно, к примеру — переворот.
— Переворот?
— Или целую революцию. Были ваши, стали кваши. Александр Федорович Керенский, министр-председатель, совсем уже перебрался в палаты царские, и даже привык носить бельё из запасов Николая Кровавого. Казалось бы, лучшего и желать нельзя, а тут возьми и случись захват власти большевиками. Пришлось скитаться по России, искать помощи у генералов, а в итоге эмигрировать и жить в бесславье, впрочем, до восьмидесяти девяти лет. Согласитесь, немало.
— Ну, ты, Миша, хватил. Керенский! Это ты себя с ним, что ли, сравниваешь?
— Нет, куда мне до Керенского. Это я так… для примера. Раз — и всё изменилось.
— Это для простаков «раз». А революцию готовили планомерно, по марксисткой науке. «Вчера было рано, а завтра будет поздно», — блеснул цитатой Стельбов.
— Великое дело наука, — согласился я.
И стал наигрывать «Не кочегары мы, не плотники».
— Так какие у тебя всё-таки планы, просвети, пожалуйста.
— Планы, Андрей Николаевич, у меня обыкновенные. Ясные и недвусмысленные. Подготовиться к матчу с Карповым и защитить титул, это раз.
— Допустим.
— Запустить лечебно-диагностический центр в Триполи, клинику «Космос», это два.
— А вот тут поподробнее, Миша.
— Трое наших — в смысле, выпускников нашего мединститута — сейчас заканчивают стажировку. В Вене. В сентябре приедут в Ливию, под их наблюдением будет устанавливаться оборудование. Ольга и Надежда тоже присмотрят за порядком, ну, и отдохнут заодно с мелкими, сентябрь — октябрь — золотая пора.
— И много оборудования?
— Аппетит приходит во время еды, Андрей Николаевич. Всё до цента и до пфеннига ушло, ещё и кредит льготный взял.
— Всё — это сколько?
— Коммерческая тайна, но вам по секрету скажу — восемь миллионов долларов, это с кредитами.
— Ого, — видно было, что для Стельбова это не новость, какая уж тут новость, если он курирует ливийские проекты, но всё равно, сумма впечатлила. — И не жалко — столько денег ухнуть?
— Почему же ухнуть, Андрей Николаевич? Это инвестиции. Что миллионы, пустое миллионы. На деньги дело делать нужно, а мне миллионы избыточны, мне и тысяч хватит. Десятков тысяч, — помедлив, уточнил я. — Я, конечно, привык к комфорту, люблю комфорт, хочу комфорт, но — в разумных пределах.
— Это какие же пределы — разумные?
— Квартира меня вполне устраивает.
— Ещё бы.
— Знаете, многие напрашиваются в гости. Не родные, не близкие, а седьмая вода. Мол, мы тут в Москву на пару неделек выбрались, остановимся у тебя. Даже перед фактом ставят, с вокзала звонят, мы-де приехали, готовься. А я с чистой совестью отвечаю, что в квартире места мало.
— Вот как?
— Вот так, Андрей Николаевич, вот так. Гостиницы нужно строить для приезжающих, и побольше, побольше, — можно подумать, что Стельбов в свои московские апартаменты пускает кого попало, ага.
— Ну, или захочется нам в круиз поехать, по морям, по волнам. Что я, буду яхту покупать? Нет, куплю хорошую путевку на хороший корабль, и отправимся всей честной компанией. Ни тебе забот, ни тебе хлопот, всё включено. Может, даже грядущей зимой. На нашем, на советском корабле, «Одесса», очень хвалят.
— Кто хвалит?
— Немцы, западные. Я, когда в Варшаве играл, журнальчик купил в отеле, специально для туристов, там и вычитал. Немцам в этом вопросе доверять можно, немца на мякине не проведёшь. Останусь чемпионом — там же и возьму путевки. Знаете, взять, то есть купить путёвку на наш родной советский лайнер гораздо проще в Западном Берлине, чем в Москве, это мне знающие люди рассказали. Такой вот парадокс.
— Потехе час, Миша, ты мне про госпиталь лучше расскажи.
— Не госпиталь, а диагностическая клиника с лечебным отделением. Небольшая, наше дело будет сводиться к постановке диагноза и лечению отдельных случаев, на которых мы станем специализироваться.
— И это ты называешь инвестицией?
— Конечно. Диагностика — половина работы врача. Выявив болезнь, мы направляем больного туда, где ему обеспечат нужное лечение. Да вот хотя бы в наш советский госпиталь. Платить за обследование будет либо сам больной, либо ливийское правительство. Некую часть, разумеется, мы будем обследовать pro bono, то есть за счет заведения, но это когда выйдем на прибыль.
— А скажи, Миша, там ведь много наших, советских людей. С них ты тоже будешь брать деньги?
— Почему с них? Заключается соглашение с работодателем, в данном случае «Каналстроем» и другими, работодатель и будет оплачивать счета и раздавать купюры. А мы станем богатеть.
— Это какой-то капитализм!
— Не-не-не, ни разу не капитализм. В Ливии джамахирия, то бишь народовластие, и работники предприятия — а госпиталь и есть предприятие, — являются коллективными собственниками. В первом приближении вроде колхозов и кооперативов.
— Так ты теперь ливийский колхозник?
— Я пайщик. Выстроенное здание, купленное оборудование — это мой пай. И на него я буду получать свою долю прибыли. Если, конечно, прибыль будет. Но она будет, будьте уверены.
— Уж и не сомневаюсь, — пробурчал Стельбов. — Но не маловато будет — три врача?
— Эта троица — костяк. На него будет нарастать мясо. Уже осенью в Ливию отправятся ещё четверо врачей и двенадцать медсестер. Из Узбекистана.
— Почему из Узбекистана?
— Сложно в России. Минздрав не пускает. Сначала, говорит Минздрав, пусть отработают по распределению, четыре года.
— Берите тех, кто уже отработал. С опытом.
— У тех, кто отработал, глаза погасли. Ну, представьте, нужна цирковая лошадь, а вам говорят — выбирай из тех, кто четыре года отработал на пашне.
— То есть наши врачи…
