мешает и мучит одним своим наличием.
Авдотья даже не пыталась изобразить вселенское горе. А что для нее изменилось? Была соломенной вдовой, стала простой? Лишилась средств к существованию? Но похоже, что любая неприятность для нее сюрпризом не была. Наоборот, оказалась собрана и руководила процессом как натуральный профессионал. Бесполезно шарахвшиеся накануне во все стороны женщины оказались каждая приставлена к делу.
И после поминок я подошел к ней опять.
— Почему про девочек не сказала?
— Так разве то ваша забота, барин? Вы и так для нас много сделали. Ребят моих обещали к делу пристроить. А уж девок я как-нибудь сама подниму...
— Как-нибудь не надо. Сделаем хорошо. С хозяйством управишься?
— Сколько лет, считайте, сама, научилась, — с гордостью сказала Авдотья. — Всё на мне.
— Предлагаю переехать ко мне в Питер. Посмотришь, пообвыкнешься, поставлю экономкой. Хозяйство большое — целый дом с клиникой внизу.
— Так я ж у вас... — и она замолчала.
Молодец, сразу не сказала ни да, ни нет. Думает. Это хорошо, не все могут.
— За дочек не беспокойся, пристроим. В поломойки отдавать не придется.
Слезы полились по ее щекам, зависая и капая на концы черного вдовьего платка. Авдотья постояла молча, глядя на землю, потом поклонилась. Низко, поясным поклоном.
— Благодарю, Евгений Александрович. Отработаю. Помнить буду вашу доброту всегда. А когда ж ехать?
— Чем быстрее, тем лучше. Есть кому хату передать?
— Сестре с мужем. Как раз у них старшие подросли, женить пора.
— Договаривайся.
***
Сразу после похорон и поминок, меня пригласили свидетелем. У старосты начался обыск. Не желая отдуваться одному — позвал с собой Жигана. В качестве, так сказать, силовой и моральной поддержки.
Дом Балакаева был одним из самых больших в деревне — двухэтажный, добротный, с резными наличниками. Солидный забор, конюшня, коровник — чего только не было у Порфирия во дворе. Натуральный особняк.
Становой пристав Чолокаев держал слегка потрепанный кожаный портфель, выглядел важным и даже официальным. Рядом с Александром Сергеевичем стоял, переминаясь, чиновник сыскной полиции, представившийся Игнатием Фомичом Соколовым — невысокий коренастый мужчина с острым взглядом и аккуратно подстриженной бородкой.
— Ну что ж, приступим, Евгений Александрович, — сказал Чолокаев, поправляя фуражку.
— К чему именно?
— Жалобу на растраты вашего управляющего подавали?
Однако быстро работает отечественная полиция, когда ей придают пинка сверху.
— Устным образом, — растерялся я. — Официально пока не писал ничего.
— А ничего и не надо писать. Сынок-то дал уже признательные показания, — тихо произнес «тезка Пушкина». — Сознался в убийстве, но там все просто — свидетелей с десяток. Но как начали крутить, и батюшку сдал-c с потрохами с его аферами. Сейчас сыщем доказательства на обыске и в суд Порфирия. Губернатор распорядился не тянуть с этим делом.
Я пожал плечами, и мы вошли во двор, где нас встретила полная женщина лет пятидесяти, с красным от слез лицом и растрепанными волосами. Наверняка супруга.
— Барин, помилуйте! — заголосила она, падая передо мной на колени — Не виноват Порфирий, оговорили его!
Чолокаев аккуратно, но твердо отстранил ее:
— Встаньте, Аксинья Петровна. Мы здесь, чтобы провести обыск. Это необходимая процедура.
— Позвольте приступить, господа, — сказал Соколов, доставая из кармана небольшую записную книжку.
Мы вошли в дом. Внутри было просторно и богато по деревенским меркам — дубовая мебель, иконы в серебряных окладах.
— Начнем сверху, — скомандовал Чолокаев, и мы поднялись на второй этаж.
Первая комната, очевидно, принадлежала сыну Порфирия. Здесь было относительно чисто, но Соколов все равно тщательно осмотрел каждый угол, каждый ящик. Порылся по сундукам.
— Ничего существенного, — пробормотал он, делая пометки в своей книжке.
Следующей была спальня Порфирия и Аграфены. Здесь Соколов действовал еще более методично. Он простукивал стены, проверял половицы, даже заглянул в печную трубу.
— А вот это уже интересно, — вдруг сказал он, извлекая из-под половицы небольшой сверток.
Мы с Чолокаевым подошли ближе. Соколов развернул сверток, и у меня перехватило дыхание. Внутри были золотые царские червонцы — не меньше сотни.
— Тут тысячи на полторы ассигнациями, — заметил Жиган, почесав в затылке.
— Откуда у простого старосты столько золота? — задал риторический вопрос пристав.
Продолжив поиски, полицейские вскоре нашли еще несколько тайников. В них обнаружились серебряные монеты, ассигнации и, что самое интересное, многочисленные расписки.
— Посмотрите, Евгений Александрович, — сказал Соколов, протягивая мне одну из бумаг. — Похоже, ваш староста занимался ростовщичеством.
Я взял расписку и пробежал глазами. Действительно, это было долговое обязательство одного из крестьян. Сумма была небольшой, но лихва была грабительской, больше ста процентов.
— Сколько же людей он таким образом обобрал? — пробормотал я, чувствуя, как внутри снова закипает гнев.
Мы спустились на первый этаж и принялись за осмотр комнаты, в которой я опознал кабинет Порфирия. Здесь нас ждало самое неприятное открытие.
— Евгений Александрович, взгляните на это, — сказал Чолокаев, протягивая мне несколько листов гербовой бумаги.
Я взял их и почувствовал, как кровь отливает от лица. Это были договоры займа с Дворянским банком на общую сумму в семь тысяч рублей. И в качестве залога указано мое поместье Знаменка. Нашли полицейские также и доверенность Баталова на Порфирия. Датированную девяносто четвертым годом. Я быстро просмотрел документ. И в нем не было ни слова, что Баталов разрешает брать займы!
— Как такое возможно? — спросил я, офигивая. — Я никогда не давал Порфирию права на залог имения.
— Похоже, мы имеем дело с подделкой документов, — задумчиво произнес Соколов. — Это серьезное преступление, Евгений Александрович. Возможно, тут задействованы еще какие-то подельники.
— Что теперь будет? — спросил я, глядя на Чолокаева.
— Теперь, Евгений Александрович, будет следствие, — ответил вместо него Соколов. — И суд. С такими доказательствами Порфирию грозит каторга. От четырех до двенадцати лет с лишением прав состояния. Это за подделку. За мошенничество отдельно. Тут уж как суд решит. Будет хороший адвокат, разжалобит присяжных, может, и меньше дадут. Но есть еще и ростовщичество. Тут зависит от того, сколько случаев докажут. Довеском пойдет.
Чолокаев тем временем продолжал осмотр. Он методично проверял каждый документ, каждую книгу в кабинете.
— Здесь, похоже, целая бухгалтерия незаконных операций, — сказал он, показывая нам толстую тетрадь. — Порфирий вел подробные записи всех своих сделок. Это нам очень поможет в расследовании.
Я кивнул, чувствуя странную смесь облегчения и горечи. С
