«Кого-то ждёт», — отметил я. Памятник Великому поэту комсорга не заинтересовал. Девушка лишь пару раз задела его взглядом. Она всматривалась в другую сторону. Из засады за постаментом я видел её профиль (очень даже симпатичный: не зря им любовался Слава Аверин). Девушка тянула короткую шею — смотрела в том направлении, откуда пришла. Помахивала варежками, пританцовывала на месте (скрипела снегом): то ли замёрзла, то ли не могла спокойно стоять от нетерпения. Света показалась мне взволнованной, но не испуганной. Снежинки блестели на её меховой шапке и на пальто.
Усомнился, что по пути в парк Пимочкина думала о маньяках. Застывшая на её лице мечтательная улыбка намекала: девушка предвкушала приятное событие — вовсе не удар молотком по голове. Почувствовал укол ревности. И тут же прислушался к своим чувствам. Нет, влюблённости в комсорга я в себе не обнаружил; и всё ещё не смотрел на Пимочкину, как на половозрелую женщину. Но тот взгляд, которым девушка всматривалась в темноту, мне не понравился. Потому что с таким радостным нетерпением Света дожидалась точно не меня. «А это уже жадность, Димочка, — подумал я. — И сам не ам, и другому не дам. Угомонись».
Сообразил вдруг, что ревную неизвестного товарища к Светлане не как её бывший возлюбленный. А как строгий папаша. Словно она если и не моя дочурка, то точно — любимая племянница. И я собирался строго присматривать за её ухажёрами (Слава Аверин — не в счёт: ещё один племянничек). Не позволю её обижать (и уж тем более — бить по голове молотком). Я придвинулся ближе к постаменту, постарался слиться с ним в единую тень. Следил за Светиным лицом: именно по его выражению хотел заранее узнать о том, что приближался посторонний. Или же понять, что она заметила того, кто заманил её поздно вечером в безлюдный парк.
Вместе с Пимочкиной дожидаться завершения вечера стало не столь одиноко (пусть девушка и не подозревала о моём присутствии, но я-то её видел). И тревожно. Потому что само Светино появление у памятника Пушкину намекало: события того, частично известного мне будущего, повторялись в точности. Старшая сестра Людмилы Сергеевны Гомоновой явилась в то же время и в то же место, где и когда она погибла в другой реальности, пока остававшейся будущим. «Чужим будущим, — мысленно произнёс я. — Наше будущее станет иным. А любитель махать молотком составит в тюрьме компанию Каннибалу и Гастролёру».
Пимочкину убили до полуночи, вспомнил я. Значит, убийца вот-вот появится. Комсомолец уже здесь. Но без молотка. Да и нападать я на Свету не собирался. Уже в начале первого её нашли рядом с памятником (в той, пока не состоявшейся реальности) с проломленной головой. Если события повторялись, то у убийцы оставалось всё меньше времени. Всё меньше времени на разговоры — чтобы убить Свету ему тогда хватило одного удара. Я с сомнением посмотрел на меховую шапку девушки. Заподозрил, что били Пимочкину всё же по непокрытой голове. «Кто, интересно, нашёл Свету мёртвой? — подумал я. — Какого безумца понесло сюда в такое время?»
Не успел подобрать ответы на свои вопросы. Потому что заметил: поведение Пимочкиной изменилось. Комсорг перестала приплясывать, сделала шаг в направлении, откуда недавно явилась. Лёгкий порыв ветра будто щёткой прошёлся по памятнику, смахнул с того снег. Превратившиеся в крохотные льдинки снежинки полупрозрачной пеленой отгородили от меня Свету, заблестели в свете фонаря. Порция холодных и колючих ледяных крошек просыпалась мне на голову и на плечи. Я не отряхнулся: не выдал своё присутствие. Увидел, как Пимочкина варежкой заслонила от снега лицо. Но не отвернулась — всматривалась в полумрак.
«Кого-то заметила?» — подумал я. Наблюдал за тем, как комсорг чуть склонила на бок голову, точно силилась разобрать, кого именно видела — не узнавала шагавшего к ней человека. Или же удивилась его появлению: ждала другого. Я сдержал желание взглянуть на часы: без помощи спичек положение стрелок на циферблате не увижу. По ощущениям, до окончания Дня студента оставалось минут пятнадцать, вряд ли больше. Свету найдут около памятника примерно через полчаса — согласно прошлому сценарию событий. А значит, тот, кто приближался к ней и станет убийцей. «Мог бы стать, — вновь подкорректировал я собственные рассуждения. — Но не станет».
— Где Саша? — громко спросила Пимочкина.
Я пока не видел, к кому Света обратилась с вопросом. Но не усомнился: «Саша» — это она говорила обо мне. Я бесшумно усмехнулся — скорее иронично, чем весело. Потому что сообразил, что не ошибался в предположениях. Поздним холодным вечером в воскресенье комсорг могла тайком сбежать лишь по одной причине — потому что надеялась на встречу со мной. Как бы ни выказывала в мой адрес равнодушие, но Света по-прежнему питала ко мне пылкие чувства. И кто-то этой её слабостью воспользовался. Кто-то, кто хорошо понимал, чем именно мог заманить Свету в безлюдный парк ночью.
«В тот раз так же было? — подумал я. — Или приманка изменилась?» Промолчала ли Пимочкина в этот раз? Или похвасталась младшей сестрёнке, что рванула на свиданье с парнем? Назвала ли моё имя? Вопросы роились в голове. И ни один не улучшал мне настроение — напротив, они загоняли его под плинтус. Потому что я вдруг осознал: что в прошлый, что в этот раз именно Космомолец был идеальным подозреваемым в убийстве Пимочкиной. Тогда его уберегла от обвинений скрытность влюблённой в него Светланы. Или же комсорг побоялась (постеснялась?) говорить, на встречу с кем пошла. Случилось ли так и теперь?
— А… Саша когда придёт? — вновь спросила Пимочкина.
Она не кричала, но в тишине парка её голос прозвучал громко. И его наверняка услышали. Но тот, к кому Света обращалась, не торопился с ответом. И не спешил подходить к девушке, будто проверял: дожидалась ли та обещанного свидания в одиночестве. Утром Светина младшая сестра скажет родителям, что та отправилась на свиданку с Сашей Усиком. Потом об этом сообщат милиции. Вахтёрша признается, что я ушёл из общежития ещё днём и вернулся… если вернулся. Найдутся и те, кто вспомнят, как видели меня в автобусе. Кто-то расскажет милиционерам, где именно я выбрался из переполненного салона. Потом найдут и следы засады за памятником…
«Ты просто мечта, а не подозреваемый в преступлении, Димочка», — поздравил я сам себя. Отметил, что даже семнадцатилетний Усик в той реальности не сумел нырнуть в дерьмо так же глубоко, как это сделал я. Мне оставалось только позволить Пимочкиной умереть. И там уже не докажу, кто именно держал в руке молоток. Не поможет никакое красноречие, и не пригодятся никакие благодарственные письма от советской милиции. Потому что более удобного подозреваемого, чем я, представить теперь трудно. Да и никому не нужно будет это делать. Ведь у меня был и мотив (она меня, якобы, бросила), и возможность совершить преступление.
«Вот такие пирожки с капустой, — мысленно произнёс я, достал из кармана кастет, надел его на руку. — Ave, Caesar, morituri te salutant. Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя». Уже не в первый раз за вечер пожалел о том, что не прихватил с собой обрез. Речь сейчас шла уже не только о комсомольском значке. И дожидаться момента, пока убийца продемонстрирует Пимочкиной свои намерения, я больше не собирался. Плевать на комсомольский билет и на обвинения в хулиганстве и в нанесении тяжких телесных повреждений. В этот раз мне следовало нападать первым. Потому что я не мог дожидаться того единственного смертельного удара.
Я в любом случае оказывался «плохим», а потому больше не видел смысла играть в прятки. «Теперь важно, чтобы не оказался ещё и мертвым, — подумал я. — Молоток может опуститься и на твою голову, Димочка. Это станет для тебя не только неприятным, но и очень болезненным событием. Причем, твоя разбитая башка не убережёт и Пимочкину. Так что… ты уж постарайся снова не наделать глупостей». Я вдруг сообразил, что Комсомолец наградил меня не только способностями к музыке и к математике. Но и привнёс в мою голову хаос: раньше я никогда не допускал столько ошибок в своих действиях, как в предыдущие пять месяцев.
