– Надеюсь, крепостная артиллерия не пригодится, – перебил генерала Львов. – Мощь революции не в пушечных калибрах, а в духе и силе слова.
Стоящий за спиной великого князя граф Игнатьев не сдержал улыбки: уж очень натянуто звучала эта фраза в сравнении с тоном совещаний военно-революционного комитета, проходивших накануне. Перечень обиженных властью и вступивших в революционную партию «Открытая Россия» полностью совпадал со списком уличенных в казнокрадстве и мздоимстве, составленным Главным ревизионным управлением.
Но Алексей чувствовал и другое: загнанные в угол крысы опасны, а таковых только в Читу прибыло не меньше тысячи. Были среди них знакомые Алексея по Пажескому корпусу и кавалергардскому полку, желающие отомстить за внезапно утерянное влияние и состояние, возмущенные подозрением в коррупции, недовольные потерянными аристократическими привилегиями. Были и просто консерваторы, воспринимающие в штыки все новое, и, самое удивительное, таких было много не только среди дворян. За последний месяц Игнатьев насмотрелся на купцов, на духовенство и даже на крестьян, недовольных новыми порядками, ломающими привычный образ жизни, пусть небогатой, зато спокойной и понятной.
Все это взбудораженное болото, пользуясь появившейся свободой слова, булькало, кооперировалось и стекалось в хорошо организованные частые сети полуподпольных организаций. Накопление сил шло полгода, и он даже не представлял, сколько всего штыков и сабель могут выставить мятежники… Добровольно взвалив на себя обязанности фельдъегеря при князе Львове, известном узкому кругу как доктор Фальк, Игнатьев в общих чертах представлял масштабы заговора, но все равно поручика иногда брала оторопь при виде фамилий и адресов, по которым надо было доставить шифрованные сообщения и векселя первоклассных британских и американских банков. Чувствовалось, что лондонский Сити не поскупился на «частные пожертвования» для демократизации России, и в деньгах мятежники стеснения не знали.
Дважды за всю свою службу «почтальоном» Алексей позволил себе задержать конфиденциальную корреспонденцию: письмо киевскому генерал-губернатору Драгомирову, которого хорошо знал и уважал отец, и пакет адмиралу Рожественскому, отправляющемуся командовать Черноморским флотом. Игнатьев два дня носил корреспонденцию в своем портфеле и только после одобрения контрразведки, скрепя сердце, отправил получателям, изменив кое-какие даты. Зачем это нужно Ставке, узнавать было некогда, не у кого, да и незачем: своих забот хватало.
В Иркутске через старинного и надежного друга отца Игнатьев передал в контрразведку и лейб-жандармерию очередной полный и подробный отчет об услышанном и увиденном за время путешествия из Лондона в свите великого князя Бориса Владимировича. Документ о готовящихся забастовках, диверсиях на заводах и Транссибе, о подпольных организациях заговорщиков в дворянских и офицерских собраниях, о полувоенных лагерях и химических мастерских в усадьбах и поместьях, наконец, о людских ручейках революционеров, стекающихся к Омску и Иркутску, получился увесистый, на полсотни страниц. А в ответ поступила всего одна команда: наблюдать, ни во что не вмешиваться, держаться рядом с Фальком…
– Прогрессивные силы Запада готовы оказать помощь русской революции, – витийствовал тем временем Львов. – По просьбе нашего военно-революционного комитета британский экспедиционный корпус перешел границу с Китаем в Забайкалье и сейчас должен форсировать реку Онон.
В это же время. У реки Онон
Перед станцией Оловянная, зажатая с одной стороны рекой, а с другой – нависающими над ней сопками, железная дорога долго и нудно бежит вдоль течения, чтобы потом, прямо напротив распадка, сделать резкий поворот на девяносто градусов и перепрыгнуть через стремнину. Британские военные инженеры, аккуратно исследовавшие конструкцию моста, не нашли никаких видимых повреждений, разведчики не обнаружили никаких следов противника. Беглый осмотр ближайших сопок тоже не выявил ничего подозрительного. Создавалось впечатление, что русские просто не успели зацепиться за естественную преграду и организовать сопротивление.
Нещадно коптя небо, через речку пополз британский бронепоезд. Защищенные броней стрелки зорко смотрели по сторонам, имея приказ подавить огнем любые попытки помешать переправе армии. Артиллерия, заблаговременно размещенная на склонах сопки, нависающей над рекой, мостом и железной дорогой, тоже была готова в любой момент открыть огонь и перепахать гранатами и шрапнелью позиции снайперов, если таковые будут обнаружены.
Пока все было спокойно. Бронепоезд, пыхтя, дополз до полустанка и застыл, окутавшись паром. Станция оказалась пугающе безлюдна. Во дворах редких домов, стоящих за ней, даже не лаяли собаки. И только милях в трех на западе виднелся столб дыма от движущегося сюда железнодорожного состава.
– Десанту покинуть бронепоезд и рассредоточиться, – скомандовал капитан Барт, не отрывая глаз от бинокля.
Выполнить приказ не удалось. Боковым зрением англичанин увидел, как с грохотом падает стена одной из крестьянских изб, открывая артиллерийскую позицию с наведенным на него хоботом морской пушки. 47-миллиметровые орудия Гочкиса, продемонстрировавшие свою немощь в морских сражениях, на суше оказались незаменимы для поражения бронированных целей. Имея невиданный для сухопутной артиллерии того времени темп стрельбы – пятнадцать выстрелов в минуту, – батарея таких орудий, ведя огонь почти в упор с расстояния в триста шагов, всего за три минуты наделала в бронепоезде две сотни дырок. Железная черепаха, гордость британского экспедиционного корпуса, перестала существовать как боеспособная единица.
Ахнувшие со склонов сопки японские пушки с третьего залпа накрыли артиллерийские позиции противника, но расчеты русских к тому времени уже покидали их, скрываясь в укрытиях и завалив орудия заранее заготовленными мешками с песком. А с запада, со стороны станции с игривым названием Ага, приближался русский бронепоезд, хищно водя стволами покоящихся в откатных люльках 87-миллиметровых орудий на морских поворотных станках.
Японская пушка была компактнее и легче русской, но противооткатных устройств не имела вообще, а неудобный затвор и раздельное заряжение снижали скорострельность до пяти выстрелов в минуту. И это при двойном преимуществе русских снарядов по массе и дальности боя.
Артиллерия генерала Куроки, развернутая на склонах холма, была гораздо многочисленней русской. Прикрывающий переправу полк двухдивизионного состава имел в наличии аж тридцать шесть стволов. Но что это значило при такой разнице в тактико-технических данных? Подойдя на дистанцию, с которой японские орудия не могли до нее дотянуться, русская стальная гусеница остановилась, а ее комендоры открыли беглый огонь по выявленным артпозициям противника.
Глядя, как почем зря пропадает приданный ему бронепоезд и гибнут развернутые на склонах сопки батареи, японский генерал приказал скопившимся у моста подразделениям форсировать реку в пешем строю и атаковать станцию, заставив русских прекратить огонь или хотя бы отойти на почтительное расстояние.
Синий поток военных армии микадо хлынул через пролеты моста, захлестнул его, скрестился со стальным течением реки, перевалил на другой берег и будто наткнулся на невидимую преграду…
Долговременные огневые точки, доты, развернутые боком к противоположному берегу, а бойницами – к переправе, замаскированные в подвалах станционных зданий и на склонах возвышенности, одновременно разразились пулеметными очередями, заливая фланкирующим огнем все предмостовое пространство и сам мост со стоящими на нем толпами военнослужащих.
– Два… четыре… семь… – не отрывая глаз от бинокля, пересчитал японский генерал пулеметы противника, как косой срезающие переправляющуюся пехоту. Беглый огонь японской артиллерии по вскрытым пулеметным позициям русских продемонстрировал, насколько беспомощен может быть трехдюймовый «бог войны» перед бетонными сводами и перекрытиями в три наката с глубоко утопленными бойницами, развернутыми боком к противоположному берегу, что лишало даже теоретической возможности прямого поражения снарядом.
