— Я не буду шевелиться, вот те крест! — заискивающе молвил мужичок и не двинулся с места.
Я завис, не зная, что ему ответить. Но потом меня осенило:
— А когда ты к ворожке дитя несешь, чтобы перепуг выкачала, она ведь тоже вас всех выгоняет?
— Ну так то ж ворожка… — протянул мужичок.
— В общем, или выметайся, или я пошел обратно, — зло сказал я и мужичка словно ветром сдуло.
Дверь захлопнулась и я начал с ребёнка, справедливо рассудив, что колоть грудничка на глазах матери как-то оно не то.
Кольнул малыша легонечко, но всё равно получилась небольшая ранка. Увы, но по-другому никак.
— Изыди! — сказал я и ребёнок ожил и аж зашелся криком.
Дверь скрипнула.
— Не суйся! — зло рыкнул я и подошел к женщине.
— Изыди! — повторил процедуоу я и женщина, чуть придя в себя, бросилась к ребёнку. Я подошел к двери и распахнул:
— А вот теперь заходи!
Радостный мужичок бросился к жене и сыну.
А я вышел на дорогу и задумался. Интересно, а куда пропал Митрофан Анучин?
Глава 25
Село Бабухино, где располагалась женская коммуна имени Александры Коллонтай, встретило нас хмурым затянутым облаками небом и дождём.
— Куда сейчас? — спросил Жорж, натянув вожжи. В нашей колонне из фургонов и телег теперь он был первым.
— К сельсовету, — вяло махнул рукой Гудков.
После достопамятных событий в Яриковых выселках, Гудков захандрил. Очевидно, он о чём-то догадался, остальное домыслил. А так как у него был цепкий живой ум, не особо обременённый излишним образованием, то, внезапно получив материалы для размышлений, причём неожиданные и ломающие его привычное мировоззрение, он впал в уныние. В моём мире сказали бы, что у него началась депрессия. Но в 1927 году депрессии у людей ещё не было. Возможно, потому что было некогда, нужно было поднимать молодую страну из разрухи, а может и оттого, что люди-то были советские, из особого материала. Хлипкие в вихре Революции, как правило, не выживали.
В Яриковых выселках мы пробыли еще почти двое суток, пока завершили все дела. Главное, я успел пробежаться по селу и освободить людей от зеленых нитей. Надеюсь (очень надеюсь!), что всех.
А вот из графика гастролей агитбригады мы совсем выбились. И это была ещё одна причина для недовольства нашего руководителя.
— Генка, подержи, — Жорж бросил вожжи мне, а сам спрыгнул на раскисшую от затяжных дождей землю.
Под его сапогами хлюпнуло, чавкнуло и Жорж, ёжась под тонкими косыми иглами дождя, пошел в сельсовет. Я печально посмотрел ему вслед и тоже поёжился — хоть и сидел под навесом, да ноги попоной укутал, но от непрекращающегося дождя одежда напиталась сыростью и было противно, хотелось в дом, к тёплой печке. А ещё лучше — самовар с чаем и свежими баранками.
Жоржа не было несколько минут, так что я и обдумать очередную мысль не успел. А обдумывать было что — миссию свою по посещению Софрония я выполнил, причём более чем хорошо, так что дальше гастролировать по губернии в такую погоду у меня энтузиазма не было. И я всю дорогу сочинял план, как бы мне сбежать и больше не принимать участия во всём этом.
Тем временем Жорж вышел с девушкой, или скорее тоненькой женщиной в тёмном платке, так как возраста она была для этого времени довольно немолодого — лет тридцати, и махнул всем рукой.
— Генка, подвинься, — велел он мне, отбирая вожжи и подавая руку женщине.
Она неожиданно легко и даже грациозно вспрыгнула на освободившееся место и улыбнулась мне:
— Здравствуй, товарищ, — сказала она, — меня зовут Анна Мукосей, и я председатель нашей сельскохозяйственной артели.
Лицо у неё было не то, чтобы красивое, скорее приятное и даже хорошенькое. А вот глаза. Глаза были голубые, но не это меня поразило. Глубина. В них была какая-то странная для этого мира глубина. Если бы я верил во всякие НЛО, я бы сказал, что она — инопланетянка.
— А я — Геннадий Капустин, воспитанник трудовой школы имени 5-го Декабря, — представился я по всей форме и, посчитав, что расшаркивания закончены, спросил, — так у вас коммуна или артель?
— И то, и другое, засмеялась Анна и сказала Жоржу, который уже умостился рядом, — давай туда вон, налево, я скажу, когда повернуть.
Мы тронулись, и Анна продолжила:
— Хорошо, что вы к нам приехали. У нас в коммуне женщины и девушки из окрестных деревень. Хотя есть и городские, которые пришли, чтобы доказать, что женщина тоже строитель коммунизма, а не глупая баба!
Последнюю фразу она выдохнула и вызывающе посмотрела на меня. Но я спорить и не собирался.
— У нас в коммуну входит сельскохозяйственная артель и несколько цехов, где наши женщины делают обувь, шьют спецовки для рабочих, и даже изготовляют посуду. А ещё у нас есть своя кузница и ветряная мельница! Наша продукция славится на всю губернию! — сказала она и велела Жоржу, — а здесь заворачивай, во-о-он туда. Сейчас уже на месте будем.
Наш фургон, поскрипывая, повернул, а Анна объяснила мне:
— С вами решила поехать. Хочу удостовериться, что хорошо устроились. А то мало ли. Жить будете во-о-он в том доме. Тут раньше трактир был. А мы его закрыли и пускаем приезжих ночевать. А в будущем сделаем здесь общежитие для молодых семей. Очень удобно, я считаю.
Она говорила обстоятельно, взвешенно. И мне понравилась.
Мы приехали на место, вокруг бывшего трактира располагался большой двор, были служебные помещения и конюшня. Это особенно обрадовало Жоржа, так как оставлять лошадей на дожде не хотелось.
— Давайте я сначала покажу вам где что, а потом вы разгружаться будете? — предложила Анна, когда все сгрудились вокруг неё. — Мне просто бежать надо. У нас сегодня в клубе беседа, так что приходите, если будет время и желание, познакомимся.
— А на какую тему беседа? — сразу же влез Зубатов.
— Да нет определённой темы, просто поговорим и жизни, о нашем будущем, — улыбнулась Анна, — девушкам нужны ориентиры.
— Но ведь у нас главный ориентир — коммунизм! — возразил Зубатов.
— Я не спорю, — Анна подняла на него свои чудесные глаза и мягко добавила, — но ведь это девушки, понимаете? Им так хочется любви, семьи, детишек, всей этой радости. Они же сами выкорчёвывают пни, рубят лес, засеивают хлебами поля…
— Как сами? — удивлённо захлопала глазами наивная Люся.
— Вот так, — развела руками Анна, — у нас в коммуне запрещены мужчины.
— Не может быть? Почему? — посыпались вопросы агитборигадовцев.
— Это наш вызов сильному полу! Понимаете? — улыбнулась Анна, — девушки хотят доказать, что советская женщина может всё! Даже управлять государством. И вот об этом тоже говорить надо. Но и о коммунизме тоже. Так что приходите к нам, мы с удовольствием с вами побеседуем.
Она показала где и что и упорхнула.
Что ж, подготовились коммунарки хорошо. Даже отлично, я должен сказать. Пусть опыт гастролей у меня ещё невелик, но уже всё равно поездил. Так вот, нигде ещё нас так не принимали.
Здание бывшего трактира было чисто вымыто и натоплено. Нас уже поджидали кровати, настоящие, а не тюфяки на полу, как обычно. На каждой кровати был толстый, набитый соломой матрас, и подушка. Рядом, у изголовья, стопочкой лежало постельное бельё и шерстяное солдатское одеяло.
Разместили всех по двое. Мне опять (как всегда) повезло — досталась каморка, очевидно для прислуги, на первом этаже, сразу за кухней. Всем остальным предстояло жить на втором этаже, в комнатах.
— Уффф! — я стянул влажную куртку и повесил её ближе к горячей печной стене, сбросил ботинки и рухнул на матрас, — Моня, Енох, вы где?
— Здесь мы! — передо мной замерцало зеленоватое сияние и появились мои призраки.
— Ну как вам тут? — спросил я.
— Очень легко, — восторженно сообщил Енох, — сам не пойму. Прямо аж летать хочется.
— Может, это после Яриковых выселок так?
— Нет, это даже после города N так, — буркнул Моня и вдруг добавил, — ты глаза её видел?
— Анны?
