— Что ты, Сережа, ты у нас такой один! — гнев бабы Кати окончательно трансформировался в патоку.
Вне зависимости от проблемы, с которой она мне позвонила, надо ловить момент!
— Екатерина Алексеевна, а я могу служебную машину немного перекрасить? За свой счет, конечно, нужно просто разрешение.
— Да ради бога, Сережа, — благостно разрешила она и внезапно шмыгнула носом. — Прости меня, дуру старую-ю-ю!..
А? Ты там Андропова траванула? Вежливо переждав полминутки рыданий, в процессе улыбнувшись и показав большой палец уловившей «Екатерина Алексеевна» маме, мягко прервал рыдающую Фурцеву:
— Екатерина Алексеевна, вам в последнее время очень тяжело, на вас — вся идеология страны. Вы просто устали, перенервничали. Вы хоть спать-то успеваете?
— Иногда, — пискнула она и в трубке раздался приглушенный звук «высмаркивания» — от телефона отодвинулась, интеллигентная какая.
— Я бы очень хотел вам помочь. Клянусь — когда подрасту и вступлю в Партию, попрошусь в ваше ведомство, помогать!
— Обязательно приходи, Сереженька! — умилилась баба Катя.
— Так что у вас случилось-то? — вернул я ее к основной теме.
Тупо ручная — куда и как хошь верти!
— У «нас», Сережа, — скорбно поправила она меня. — Йейло Десиславовича помнишь?
Не фигура речи — Фурцева про эйдетическую память не знает. Это про мужика из «фокус-группы».
— Румын? — чисто из любви к классике спросил я.
— Нет, болгарин, — поправила Екатерина Алексеевна.
Йес!
— А какая разница?
Ой зря я это сказал, потому что главный советский идеолог разразилась десятиминутной речью о том, как важно уважать наших дорогих друзей по соцблоку.
— Спасибо большое, Екатерина Алексеевна! — когда она выдохлась, бодро поблагодарил я. — Как только на политинформацию к ребятам выберусь, обо всем этом им обязательно расскажу!
— Вот и расскажи! — дала «добро» довольная таким поворотом Фурцева.
Это все конечно весело, но…
— Так что там с Йейло Десиславовичем?
— А он ту, саму первую песню, буржуям продал и в Лондоне теперь живет, падла! — прошипела она.
Екатерина Алексеевна бывает страшной — запомним, но бояться не станем — она же у меня метафорически сахарок с ладошек слизывает.
— Они уже и миньон выпустили, какой-то Том Джонс теперь твою песню петь будет!
Ба, знакомые лица! И опять «грабь награбленное», поэтому плевать.
— Извините, Екатерина Алексеевна, но проблемы здесь я не вижу — на долгой дистанции мы от этого только выиграем! Как только подпишется Конвенция, исполнять ее он больше не сможет, так?
— Та-а-ак, — задумчиво протянула баба Катя.
— А мы выпустим альбом Муслима Магомедовича, с ней же. Грандиозный скандал неминуем, а у капиталистов скандал — верный путь к успеху, потому что о нашей песне будут знать все, и послушают хотя бы для того, чтобы сравнить. Извините, но где какой-то там Джонс и где наш соловей Всесоюзного масштаба? Да он буржуйского певца как щенка самосвал раздавит!
Фурцева взяла паузу на размышления, а из гостиной донеслось щебетание Элеоноры Валериановны Беляевой, ведущей передачи «Музыкальный киоск», которую мы с Таней регулярно смотрим:
«Сегодня у нас в гостях Владимир Семенович Высоцкий…».
Класс!
— Спасибо, что с Владимира Семеновича опалу сняли, Екатерина Алексеевна, — пользуясь моментом, поблагодарил я. — Такую многоплановую и без преувеличения гениальную творческую единицу нужно холить и лелеять, иначе он от безысходности сопьется.
— Я ему сопьюсь! — пообещала Фурцева. — Ему еще волка в каком-то новом мультфильме озвучивать!
Хе, это про «Ну, погоди!». Да, Папанов великолепен, но Владимир Семенович-то поколоритнее «рычит».
— Хочешь познакомлю? — предложила она.
— Когда-нибудь потом мы с ним обязательно встретимся, но специально — не нужно, — не без труда отказался я. — Я его немного побаиваюсь в хорошем смысле — раздавит харизмой и талантом, а я потом неделю по кусочкам себя собирать буду, фигурально выражаясь.
— Такого раздавишь, — буркнула Фурцева и порадовала новостью. — Готовься потихонечку, двадцатого апреля на съемки поедешь, прямо в программу «Время», — сочувственно вздохнула и мягко предупредила. — Придется про тот день рассказать, Сережа. Сможешь?
— Если народ хочет знать — значит я просто обязан, — твердо ответил я.
— Молодец! Настоящий пионер! Только я тебе товарища пришлю, девятнадцатого, сначала с ним порепетируешь, ладно?
А вот и цензура!
— Спасибо большое, Екатерина Алексеевна, репетиция нужна обязательно — это же телевидение, огромная ответственность! — выразил ей полное одобрение.
— Вот и умница! — умилилась она. — Все, пора мне, маме и папе привет передавай.
— Обязательно, Екатерина Алексеевна, — пообещал я. — Спасибо, что позвонили. До свидания.
— До свидания, Сережа.
Как только я положил трубку, телефон опять зазвонил.
— Это уже надоедает, — буркнул я. — Ткачёв!
— Ой, Сережка, главное-то я забыла совсем! — затараторила Фурцева. — Ты только не обижайся — я тебе не наказываю, а берегу!
Мощно!
— Я понимаю, Екатерина Алексеевна, и любой ваш приказ, как образцовый пионер, клянусь выполнить любой ценой!
— Молодец! — похвалила она за преданность. — Но делать ничего не нужно, а совсем наоборот — до подписания Конвенции мы твои международные дела сворачиваем.
В принципе пофигу — я никуда не тороплюсь, и так вот наворотил дел. Полугодом больше — полугодом меньше, ерунда.
— Понял. Тогда буду заниматься своим ВИА, книжками, сценариями и прудом. Нормально?
— Замечательно, Сережа! — одобрила баба Катя.
— Спасибо, что предупредили.
— Теперь точно до свидания, — попрощалась она окончательно.
— До свидания, Екатерина Алексеевна, — и я повесил трубку.
На всякий случай постояв у телефона полминутки, не дождался повторных звонков и пошел в гостиную — рассказывать маме и Тане свежие новости о кознях злобных капиталистов.
* * *
Снова половина шестого утра, снова «тюнингованный» «Москвич», снова имитирующий таксиста дядя Саша. А вот дома были отличия — мама даже просыпаться толком не стала, чтобы меня проводить: «а, поехал? Ну езжай, сыночек, мы будем скучать». Не обиделся, а совсем наоборот — не надо бы ей на таких сроках нервничать, и так досталось. Хорошо, что она и не будет.
— Здрасьте, дядь Саш, а я вас по телеку видел, — заявил я мужику после того, как более стойкий, чем мама, папа Толя помог мне сгрузить в машину вещи (машинку брать не стал — все равно пользоваться не могу), крепко пожал руку и свалил досыпать, а мы поехали по пустым, укутанным предрассветной дымкой улицам.
Вправду видел — в числе сопровождающей деда и «коллегиально совещающихся» коллег свиты.
— И как? — нейтрально спросил он.
— Норм! — похвалил его я. — Ваша, простите, если обидно прозвучит, каменная рожа как будто подает сигнал всем, кто задумал недоброе: «только сунься, падла!».
Дядя Саша не обиделся и заржал:
— Значит не зря показывали!
— А вы теперь менее секретный или более? — полюбопытствовал я.
— Более, — не без удовольствия похвастался он.
— Поздравляю с повышением.
— Спасибо!
Клоунада — это замечательно, но на душе выли голодные волки и скреблись не менее голодные кошки — я на три дня уезжаю, и никто не помешает Вилке за эти дни окучить какую-нибудь шишку со всеми причитающимися. Совсем Сережа влип, уже и лапками, и крылышками, и все, что может делать — жалко визжать «Моё!», роняя розовые слюни.
— Как оно вообще? — усилием воли отодвинув совершенно неуместную ревность (кто она мне? А я ей?), спросил я.
— Жизнь продолжается, — пожал он плечами и совершенно неожиданно спросил в ответ. — А у тебя? Болит? — кивнул на плечо.
— А чего мне сделается, только крепчаю! — вполне честно ответил я. — Не болит, но прямо неудобно — так-то шевелиться можно, но страшно: а ну как железка откуда надо выскочит? Опять резать, поправлять, — вздохнул. — С лёгким хуже — оно мне петь мешает, а петь я, дядь Саша, очень люблю, — взбодрился. — Но регенерацию не остановить!
