Глава 29
Приятные события и занимательная беседа
Успехами своими в челночной дипломатии я ничуть не обольщался, продолжая ожидать от тайных ещё каких-нибудь мелких пакостей, а то и чего похуже. Нет, я всё понимаю — что бы ни говорили о внимании князя Свирского к добропорядочному поведению его подчинённых, это касается их частной жизни, служба же у тайных развитию положительных человеческих качеств никак не способствует. Но больше меня тут раздражало не это. Самыми для меня неприятными были постоянные намёки Мякиша на мою заинтересованность в этом деле. Да, кто бы спорил, заинтересованность таковая имеет место, вот только не совсем она такая, какую постоянно подразумевает своими намёками тайный исправник. Он же подаёт моё попаданство как нечто нехорошее, неправильное и постыдное, ну или в любом случае то, что следует в обязательном порядке скрывать, даже пугать меня пытался тем, что Шаболдин про то узнать может. Ну, в какой-то мере я с Михаилом Дорофеевичем согласен — чем меньше будет знающих о моей иномирной сущности, тем мне будет и проще, но не потому, что в этом есть что-то не то, а исключительно чтобы никого не смущать и никому каких-то неоправданных надежд не подавать. Все мои успехи здесь связаны с тем лишь, что я мог припомнить какие-то изобретения из прошлого бывшего моего мира и внедрить их в мире нынешнем, и, сами понимаете, одно дело, если меня считают пусть и не гениальным, но вполне удачливым изобретателем, и совсем другое — прослыть простым копировщиком чужих изобретений. Опять же, есть опасение, что выстроится ко мне очередь желающих открыть грядущее, причём не только своё, и я либо просто умаюсь объяснять им всем, что я попал сюда не из будущего их мира, либо боюсь даже предположить, кем меня тут посчитают, поскольку идея множественности реальностей для большинства здешних умов попросту непредставима. Это, заметьте, я даже не говорю о тех сложностях, что неминуемо возникнут у меня с моими нынешними родными и близкими. Так что да, распространение таких о себе сведений мне совершенно ни к чему.
Что же касается какой-то неправильности и постыдности самого факта попадания, то интересно, с чего бы вдруг Мякиш вообще на такое намекает. Уж не в тех ли бумагах Смирнова следует искать ответ? Впрочем, я этого так и не узнаю, пока те самые бумаги не увижу, а значит, надо мне озаботиться знакомством с эими записями. Ну и с Тихоновым поговорить, это само собой.
Но как быть с самим Мякишем? Он же так и будет палки вставлять в колёса что мне, что Шаболдину. Сделать, что ли, личико кирпичиком да послать тайного исправника в даль светлую? А то ещё и спросить с нехорошим таким прищуром: а с чего это вы, Михаил Дорофеевич, вообще какую-то непонятную сущность мне приписываете? Мне, боярину, многих орденов кавалеру и царскому родичу⁈ Интересно было бы послушать его ответ…
Впрочем, от столь решительной отповеди я почёл за лучшее пока что воздержаться, потому как куда бы я Мякиша ни послал, он туда всё равно не пойдёт, а напакостить втихую очень даже сможет. Зуб на тайного исправника я, конечно, отрастил, и при случае не упущу возможности Мякиша больно укусить, но не сейчас. Пусть сначала отдаст Шаболдину Тихонова, тогда и посмотрим.
Жизнь, однако, шла своим чередом, и от размышлений о нравственных оценках деятельности Палаты тайных дел вообще и одного отдельно взятого тайного исправника в особенности мне пришлось на какое-то время отвлечься. В Москву вернулись Леонид с Татьянкой и пришла пора придать ускорение делам с женской больницей и гимнастическим обществом. Проект Клингофера был принят, что называется, на ура, моё решение начать земляные работы признано правильным, и вскоре с должной торжественностью в строительство был заложен первый камень. Церемонию почтили своим присутствием государь Фёдор Васильевич с государыней Марией Георгиевной, царевичами и царевнами, молебен провёл патриарший викарий [1] епископ Лонгин, на камень нанесли памятную надпись, а чести заложить его удостоился царевич Леонид Васильевич, как супруг попечительницы Русского общества женского здоровья и Женского гимнастического общества царевны Татьяны Филипповны. Торжество удалось на славу, а уже со следующего дня стройка началась по-настоящему, и строители клятвенно обещали к концу сентября с фундаментом закончить.
Совмещать приятное с необходимым и пытаться говорить с царём или Леонидом об особенностях поведения тайных я не стал. Во-первых, всему своё место и своё время, а, во-вторых, мне им сейчас и сказать-то, по большому счёту, нечего. Нет у меня пока ничего такого, с чем стоило бы обращаться к царю, хоть напрямую, хоть через Леонида.
За одним приятным событием вскорости последовало и второе — тайные передали-таки Шаболдину Тихонова. Правда, и в эту бочку мёда тайные заложили ложку дёгтя, обставив передачу условием присутствия их человека при допросах, причём условие своё тайные выставили не для обсуждения, а исключительно в паре с самим передаваемым человеком — или Тихонов и принятие условия, или ни условия, ни Тихонова. Не сказать, что мы с Шаболдиным условию такому обрадовались, но и сильно переживать не стали.
Описанию своему, данному в разное время разными людьми, Тихонов вполне соответствовал, с той лишь разницей, что теперь сбрил и бакенбарды, не иначе, так ему было привычнее. А так — да, не молодой и не старый, лет сорок с хвостиком, в очках, одет вроде бы по-господски, но в дешёвые вещи. Вот снять ему здешнего фасона очки и сразу видно человека из бывшего моего мира. Не то, совсем не то лицо, что здесь и сейчас встретить можно. Умное, кстати, лицо, должен сказать.
Поработали с господином Тихоновым тайные неплохо и легенду ему для губного сыска и суда составили вполне правдоподобную. О себе показал он, что от роду ему сорок один год, что родился в Москве, православного вероисповедания, мещанин, проживает в Москве, однако же постоянного места жительства не имеет. В попытке обокрасть мой дом сознался, как и в убийстве Плюснина, на вопрос, собирался ли он убить и Курдюмова, отвечать отказался. Украсть у меня якобы хотел некие ценные артефакты, о которых слышал от разных людей. Использование Тихоновым глушителя охранных артефактов вообще не озвучивалось, благо, официальным порядком в деле Шаболдин розыск по этому вопросу не отразил, и сейчас не стал даже упоминать о том, чтобы лишний раз не дразнить тайных. Затем, на следующий уже день, Борис Григорьевич устроил доставку в губную управу Курдюмова и Мартынова, каковые Тихонова опознали, что должным образом и было занесено в дело. В общем, хоть завтра в суд.
Про «завтра» я не для красного словца упомянул, именно на том тайные и настаивали, чтобы уже следующим днём доставить Тихонова в суд, видимо, уже договорились и с судейскими. Поэтому, когда Михаил Дорофеевич нас покинул, мне пришлось просить Шаболдина о проведении ночного допроса арестанта, без записи и без самого пристава. Не буду говорить, что согласился Борис Григорьевич прямо так легко и просто, но и сильно уговаривать его мне тоже не пришлось — человек он умный, сообразил, что и то самое здесь, чего ему и вправду лучше не знать, да и тайным оказать ответную «любезность» был уж всяко не против.
…Странное я испытывал ощущение, разглядывая сидевшего передо мной человека. Вот не видел я в нём ужасного злодея, которого сам же совсем ещё недавно мечтал законопатить в тюрьму или на каторгу, совсем не видел. Да, он устроил нам ночной переполох, он заставил меня тревожиться за жену и сына, переживать за названую сестру, но… Но сейчас я этого, повторюсь, не видел. Помнил, но не видел. Человек, что сидел напротив, выглядел надломленным, усталым и каким-то не то чтобы запуганным, но, как это сказали бы в бывшем моём мире, отрицательно замотивированным. [2] Очень качественно отрицательно замотивированным, я бы добавил.
— Ну что, Анатолий Николаевич, здравствуйте, — начал я, предварительно дав Тихонову недолго поиграть со мной в гляделки. — Это, кстати, ваше настоящее имя?
