которого струились на стоптанные валенки совсем еще недавно безобидной бабули, ручейки коричневой жижи. Корявые, пальцы с длинными черными когтями, целились в Велимира, а из них тянулись полупрозрачные нити, желтого цвета, проникающие в грудь парня. Красные, маленькие глаза светились злобой, длинный нос, нависал крючком над тонкими губами, открытыми в вопле, напоминающем плачь младенца, а с острых как пилы зубов капала зеленая слюна.
Велимир только и успел, что обернутся в ту сторону, куда смотрел бившийся в истерике светляк, да так и замер. Обездвижившая парня волшебная сила кикиморы, окутала тело парня, спеленала желтым облаком дурмана, и он, закрыв глаза, погрузился в глубокий, сладкий сон, отразившийся блаженной улыбкой на губах.
Слава открыла глаза. Едва освещенное входной дверью сырое подвальное помещение, пропитанное бьющим отвращением в нос резким, кисло-сладким запахом, что-то знакомое, но стертое из памяти, и точно связанное со смертельной опасностью, но что?.. Не вспомнить. Проклятая память отказывается служить, но она здесь точно уже была, нет никаких сомнений, чувств не обманешь. Надо быть осторожной.
Бабка не так проста, и только прикидывается добренькой. Это точно. Не зря старая сюда заманила девушку. Славуня не помнила, теряла она когда-либо ранее сознание, или нет, но внутренний голос услужливо говорил: «Нет», — значит ей в этом помогли, и сделала это именно старуха, другого никого тут кроме них не было.
Девушка встала, тихонечко поднялась по ступеням, и аккуратно выглянула наружу, благо дверь была открыта. Темный ельник едва пропускал тусклые лучи полуденного солнца, вытягивая длинными тенями разворачивающееся, жуткое действие, около бабкиного дома.
Ее Слава сразу опознала по стоптанным валенкам, других таких, наверное, во всем белом свете не существует. Не было больше той доброй, гостеприимной старушки, просящей помощи. Едва касаясь плесневелой хвои, парил над землей темный монстр, а то, что увидела девушка дальше, заставило ее сердце на мгновение сбиться с ритма, и заколотиться вновь, едва не выпрыгивая из груди:
У дверей избушки, лежал на прелой хвое Велимир, и блаженно улыбался во сне, а над ним, склонился огромный лысый мужик в грязной холщовой одежке, и стягивал ему веревкой руки. Рядом покачивался еще один, малюсенький, в забавном треухе на голове, с всклокоченной бородой, явно скованный в движениях неизвестной силой, а на его плече, сидел с выпученными глазами, и открытым в беззвучном крике ужаса ртом, огромный замерший светлячок.
— Побыстрее. — Прошипела бывшая бабушка. — Чего ты возишься. — Тебя девка ожидает. — Жуткий смех сотряс воздух. — Лысый вздрогнул и обернулся, вожделенно улыбнувшись. Слава едва не вскрикнула, на столько уродливо выглядело его лицо, с единственным глазом посередине, в котором сверкала похотливая жестокость.
— Не. — Захохотало чудовище. — Подождет деваха, мне отобедать надо. — Оно поднялось и пнуло спящего Велимира. — Сегодня мяса столько привалило, что я слюной захлебываюсь. Перекушу, тогда и твоей гостей не торопясь займусь, бабуля. Надо все неспешно делать, растягивать удовольствие.
— Тебе лишь бы жрать. — Хохотнула та. — Ну да и я, то же проголодалась, тем более Фильке обещала, поджарить его на медленном огоньке и подать к столу под соусом, из внутренностей светляка. Ну а этого молодца опосля разделаем, на косточках супчик сварим, а из филе котлет нарублю, он парень мясистый, на много хватит. Ты его не убивай пока, пусть поживет, полежит связанный, живехонький он подолее свежим будет, а трупом быстро протухнет на жаре. Не люблю тухлятину. В подвал его потом бросишь, а пока сбегай за дровишками березовыми, подалее от болотца, там их поболее, да по-сушее, а то от местных один дым, да копоть, и никакого жару.
— Ты только их сырыми не сожри. — Нахмурилось лихо. — Знаю я тебя, в прошлый раз, пока за дровами бегал, от того пацаненка, что в деревни скрали, одни косточки, да черепушка сталась, ни осьмушки мясца. Как пес глодал.
— Ну так тот молоденький совсем был, молочный. Мясо как масло. — Сглотнула кикимора. — Само в рот просилось, не сдержалась, а над этими повозится придется, поварить, иль пожарить. А домового без мухомора сушеного, вообще жрать не станешь. Все, хватит болтать, беги скорее.
Лысый недоверчиво покосился на кикимору, но спорить не стал, убежал, оглядываясь по дороге, а бывшая бабка подошла к домовому:
— Ну что, любитель капусты, доигрался, и чего тебе приспичило в мои дела лезть? Воровал бы себе потихонечку, да за порядком в подвале приглядывал. Зачем девку-то освободил? Напакостил мне? Теперь ответ держать будешь. Чего молчишь? — Она приподняла голову домового кривым пальцем за подбородок, проткнув тот когтем, слизнула выступившую кровь длинным сиреневым, раздвоенным языком. — Ах да, я же чары наложила. Ну да ничего, потерпи, сейчас внучек вернется, я тебя на сковородку кину, и освобожу от заклятья. Наорешься еще. На всю свою оставшуюся недолгую жизнь накричишься. — Она хрипло рассмеялась. — Постой пока тут, обожди, а я посуду подготовлю, ради такого случая даже помою. — Она скрипнув дверью, ушла в избу.
Славуня тихонечко вышла, оглянулась и на цыпочках, осторожно подкралась к Велимиру, присела над ним. Парень открыл сонные глаза, зевнул и улыбнулся:
— Такой сон мне сестренка жуткий приснился. До дрожи. — Он еще раз зевнул, и тут же осознал, что все, что случилось с ними, это совсем не сон.
— Сейчас. — Слава схватилась развязывать узлы, стягивающие руки. — Развяжу и убежим. Тугие очень, веревки, крепкие. Сил не хватает. Я зубами, она нагнулась, но парень ее остановил.
— Не надо, не поможет это, ни ног не рук уже не чувствую, дюже крепко передавили жилы мне, не поднимусь. Пока в чувства приду, вновь спеленают. И мне не поможешь и себя загубишь. Лучше беги в столицу, тут недалече осталось, и сразу к князю в ноги кидайся. Расскажи, что нечисть на болте завелась, пусть дружину поднимает и волхва с собой обязательно, а я уж, дай боги, дождусь вас. Авось милостив, помолюсь ему, откликнется боженька.
Не хотелось Славе бросать связанным названого брата, но тот был прав. Заупрямится, и все одно веревки распутывать начать, значит погубить всех, а прислушаться к его совету, то появится шанс выжить. Она смахнула предательскую слезу со щеки:
— Я скоренько. Ты потерпи. Постарайся миленький.
***
Начало лета, а жара стоит словно за середку перевалило. Арканаим обезлюдел, и у кого не было неотложных дел отдыхал дома, пережидая полуденный зной. Часовой, на надвратной
