— Голоса вроде, — остановился воин Семёна.
— Поют, — подтвердил его товарищ.
— Поторопимся, — дал команду Семен.
— А-а-а! — раздался девичий крик.
— Это Дунька! Торопись! — отрывисто рявкнул боярич и первым побежал на голос.
***
— За что меня так? — дрожа голосом, вопрошала Дуня. — Рази не видно, что я не черт, а боярышня!
— Конечно, боярышня. Конечно, голубка сизокрылая. Вот отмоем тебя, наряд почистим и любому дурню станет ясно, что ты из хорошей семьи.
— А так не ясно? — вскипела Дуня, показывая на дорогое платье. Оно запылилось, но с крестьянской одежой его никак не можно было спутать! — Просто у кого-то зёнки вином были залиты, а вместо ума силищи немеряно. Пожалуюсь владыке на этого… этого огра! И пусть он велит ему кадило на меч ратный заменить. Нечего добру пропадать!
— А и пожалуйся, горлица, пожалуйся, — легко соглашалась с ней утешительница. — Грешен отец Селифан, любит драться и нет ему окорота. А ты молви владыке словечко — и глядишь, утихомирит нрав нашего орла-отца.
Дуня шмыгнула носом, надувая пузырь из соплей, и икнула. Поколебавшись, высморкалась в подол, набрала в рот воздуха, чтобы изгнать икоту и наконец-то посмотрела на свою утешительницу. Женщина была одета в тёмное, говорила ласково-преласково, со всем соглашаясь. Дуня вновь икнула и с шумом выдохнула, сердясь на идиотские советы по борьбе с икотой. Пробовать бормотать «икота-икота, поди на Федота…» даже не стала. Мракобесие какое-то! Но тело вновь содрогнулось от икания и пришлось низко наклониться, заведя руки назад и выпрямив их до предела.
Утешительница тоже наклонилась и тихо спросила:
— Горлица, чего это тебя скрючило?
— Крылья чешутся, — просипела Дуня.
— А головушка не болит? — заботливо спросила странная женщина.
— Болит, — боярышня разогнулась, потерла заново запульсировавшую болью шишку и отпрыгнула, когда тетка брызнула в неё из кубка святой водицей. — Ты чего?
— А ничего, голубица, — улыбнулась женщина.
Дуня сделала шажок к выходу и пробубнила:
— Пойду-ка я, надо умыться.
— Поди, милая, поди, умойся, — закивала та.
Дуня бросила на утешительницу ещё один подозрительный взгляд и вернулась к людям. Она-то пошла за этой женщиной, думая, что её не только утешат, но помогут привести себя в порядок, дадут хотя бы напиться… а фиг вам! По плечику погладили, на мурлыкающий манер десять раз птицей обозвали, водой обрызгали — и никакой другой помощи.
— Сёмушка, — губы Дуни вновь задрожали, и она еле удержалась от слёз.
Самой противно стало, как пробрало её. Держалась, веселила Гаврилу, а когда всё осталось позади, то словно мягкой и бесформенной стала, а тут ещё эта… ненормальная.
— Цела? — сурово оглядев, спросил её Семён. Дуня кивнула и тут же схватилась за голову. Болела. Но было и хорошее: про икоту забыла.
— Надо бы кровь смыть.
Дуне показалось, что Сеня ужасно суровый с ней, поэтому спросила тихо и максимально жалобно:
— Какую кровь?
— У тебя лоб в кровь разбит.
Дуня полезла ко лбу руками, но Гаврила удержал её.
— Не надо рану теребить, — ласково произнёс он— и вдруг как рявкнет: — Почему не помогли боярышне умыться и рану обработать?!
Дуня посмотрела, как все забегали и просияла:
— Гаврюша, да ну их! — махнула она рукой и тут же потянула его за рукав, заставляя наклониться: — Они тут на голову все больные, — шепнула она. — Надо уходить отсюда. Только я не помню, где оставила шкатулочку с жуковиньями. И штука шёлка у меня была. Я его хотела пустить… а, неважно.
— Где шкатулка? — рявкнул Семён, умиляя Дуню. Вот ведь, какого грозного вояку вырастила!
— Так, дар… — ответили ему. — Прибрали.
— И ничего не дар! — выскочила она вперед от такой несправедливости. — Отдайте! И шелковое полотно возверните!
Шкатулку ей подал отец Селифан и попросил не гневаться на него. А вот шелковую штуку не нашли.
— Тут не только певчие были, а люд разный, — разводя руками, пояснил ей её невольный обидчик.
Дуня устало кивнула, понимая, что не надо было выпускать из рук то, что тащила всю дорогу.
Огляделась.
Храм был небольшой и явно древний. Находится в нём было бы хорошо, если бы не толпящийся народ. Не хватало тишины. И это ещё Матвей со своими воинами огородил её с Гаврилой от любопытных.
К самому Гавриле жался невысокий крепыш, роняющий слёзы и чего-то бормочущий себе под нос. Боярич его не гнал, а даже утешающе похлопывал по плечу, но при этом не сводил с неё глаз.
Её это растрогало, и она улыбалась ему, пока не вспомнила про нечищенные зубы. А ещё лоб в крови… одно хорошо: воняет ото всех, и можно делать вид, что не от неё.
— Дуня, весточку боярину Овину о том, что тебя нашли, послали, — сообщил Семён. — Он сюда возок пришлёт.
— А как там мой Гришаня? Как Мотя и Евпраксия Елизаровна?
— Все живы, сильно за тебя переживали. Матрена Савишна порывалась со мной тебя искать, насилу отговорили. Боярыня Кошкина взялась продолжать твоё дело, но я не понял, о чём она говорила. От воёв уже после узнал, что ты всему Новгороду свои сказки рассказываешь через скоморохов. Зачем тебе это?
— Не знаю, так сразу не скажешь. Наверное, потому что мне понравился Новгород. Тут народ шумный, азартный, вспыльчивый, но душевный и старается по правде жить. Ты же знаешь, что их ничего хорошего в Литве не ждёт?
— Князь серьёзно осерчал на них.
— Знаю, поэтому всё делаю для того, что его смягчить. Нам не нужен сломленный Великий Новгород.
— Отступила бы ты, Дунь. Посадники на тебя ярятся, что ты народ смущаешь, а наши бояре озлятся, что ты добычу у них из рук вырываешь. Многие рады, что пойдут Новгород воевать.
— Боярышня, возок приехал, — подошёл Матвей Соловей и повёл рукой, приглашая Дуню к выходу. Она оглянулась, ища Гаврилу, но он уже встал в ряд воинов, чтобы оградить её от любопытствующих.
— Иду, — засуетилась она, переживая разом за всех, кто остался без неё. Как там они? Справились ли
Глава 26.
— Родненькие вы мои, как же я по вам соскучилась! — на разный манер повторяла Дуня и даже не замечала этого.
— Дусенька, — рыдала Мотька, не в силах больше ничего произнести.
— Евдокия! Девочка моя, — прижимала Дуню к своей груди Евпраксия Елизаровна. — Я знала, что ты не пропадешь!
Все всплакнули на радостях, потом бросились обхаживать Дуню, а когда она была отмыта и накормлена, проводили её к Гришане.
Рана у него была глубокая, но чистая и, если можно так сказать, аккуратная. Однако если бы не носимая Гришкой защита, то умер бы на месте, а так лежит, лечится.
В основном лечение заключалось в первоначальной обработке раны и дальнейшей поддержки организма. С этим Мотя и Кошкина сами справились, взяв снадобья из Дуниного короба.
— Гришенька, как же я счастлива, что ты жив! — увидев своего верного охранника, боярышня едва не разревелась, но сдержалась.
— Прости меня, Евдокия Вячеславна, не сберег тебя и с поисками не помог.
Григорий попытался сползти с лежанки на пол и тоже чуть не расплакался, так ему было обидно.
— Что ты, что ты, — заволновалась Дуня, — не смей шевелиться, пока рану не осмотрю!
— Да заживает уже, — отмахнулся воин, — надоело лежать. Одна радость, когда Ладушка приходит и тело мнёт.
— Ладушка? Какая такая… а-а-а! Лада! — улыбнулась боярышня, — у этой Ладушки золотые руки.
— Истинно говоришь! И душа у неё светлая.
— Прав ты, соколик — поддакнула Дуня, вторя своей недавней неизвестной утешительнице.
— Дивно, что замуж не вышла, — отчего-то не успокаивался Григорий. — У нас бы за такую все парни передрались бы.
— Так то у нас, — вновь согласилась она, с интересом посматривая на убеждённого холостяка.
— Боярышня, а ты не знаешь, каков ряд у Лады с боярами Овиными?
— Не знаю, голубь ты мой… — Дуня осеклась, сообразив, что уже дважды обозвала Гришку на птичий манер и, боясь заразиться птицевеличанием, быстро изобразила отводящий порчу знак, а потом для верности перекрестилась.
