написать рапорт о возвращении в Россию? А там бы сидел и жаловался Чичерину на начальника-самодура. Авось, из Москвы бы попытался мне немножко напакостить. Сильно бы не получилось, а по мелочи — святое дело. Скажем — задержать отправку ко мне специалистов, «потерять» отчет… Ну, мелкие чиновники умеют такие дела творить.
— Придраться, говоришь, не к чему, но что-то вас смущает, да? — перешел и я на деловой тон.
— Смущает. Кожевников за последнюю неделю начал опаздывать из увольнений. Ладно бы, если девушку себе завел, в ресторане выпил — понятно, дело житейское. Я бы даже вам не стал докладывать, а дал бы вздрючку. А когда по делу куда-нибудь в город уходит — тоже не все ясно. Позавчера сказал, что собирается партию лекарства заказать, мол — с продавцами договорился, нужно по сумме уточнить, поэтому вернется не раньше одиннадцати.
— И…?
— Так он эти лекарства еще на прошлой неделе заказывал, и по деньгам уже все готово, банковский чек выписали — а не наличку, чтобы вы не ругались, лекарства уже на нашем складе лежат, отправки ждут. Поэтому, у меня вопрос — где он болтается, и почему врет? И очень уж он задумчивым стал. Раньше такого не водилось. Я бы ему хвост приладил, но где людей взять? Самому идти, так он меня в момент вычислит, а использовать кого-то из наших — так тоже не выйдет. Мы тут все друг дружку знаем.
— Понял вас, товарищ Кузьменко, идите. Теперь это моя головная боль.
Никита, довольный, что спихнул на плечи руководителя проблему, ушел, а я, разумеется, остался думать. Отчего-то запомнилось, что Кожевников стал «задумчивым». А люди задумчивые могут представлять опасность.
А может Никита просто запаниковал раньше времени? Может и так, но я Никиту еще с Архангельска знаю. Он зря докладывать не станет.
Итак, Евгений Кожевников. Его личного дела у меня здесь нет, но кое-что помню. Постарше меня года на три. Стало быть, двадцать пять-двадцать шесть лет. Из семьи рабочих, но высококвалифицированных, коли папа смог платить за обучение в гимназии. В университете не учился. Во время империалистической на фронт не попал ни как доброволец, ни по мобилизации, потому что трудился в Земгоре, то есть, в Главном по снабжению армии комитете Всероссийских земского и городского союзов. В Земгоре обожали военную форму, поэтому их именовали «земгусарами». И был Женечка на какой-то мелкой должности, но из-за этого в действующую армию не попал. А потом, после революции, из-за дичайшей нехватки образованных людей, особенно, владеющих иностранными языками, в органах власти, оказался в наркомате иностранных дел, а не в пехотном полку или маршевом батальоне. А там, сколько помню, занимал должность целого начальника отдела, но командировку в качестве рядового сотрудника в Париж воспринял как повышение. Правда, некая начальственная фанаберия оставалась, но я ее быстро вывел.
Не стану осуждать парня, что не пошел воевать. Нельзя, чтобы все воевали, кому-то и в тылу трудиться. Ну, «поземгусарил» и пороха не нюхал, такое бывает. А армию снарядами снабжать надо было. Нареканий на него не было, а некое противодействие начальству — так это мелочь. А теперь, значит, стал задумываться. Хм…
Как там у классика абхазской литературы о задумавшемся кролике?
Задумавшийся кролик
На холмике сидит.
Видны оттуда пампа
И Лягушачий Брод.
Но буря все равно грядет[1]!
Но я пока подожду сдавать задумавшегося «кролика» удавам. Надо еще кое-что проверить, а уже потом решать. В этой жизни бывает все. Может, парень влюбился не в живую женщину, а в некий образ и теперь ходить на берега Сены повздыхать? Ну, или прочитал «Собор Парижской Богоматери», а теперь ищет — не покажется ли из-за горгульи Квазимодо или Эсмеральда?
Значит, торопиться не станем. Поэтому, подпольщица Светлана Николаевна получила особое задание — отследить маршруты передвижения товарища Кожевникова, обратив особое внимание, если оные пути совпадают с какими-то опасными для торгпредства учреждениями. Скажем, полицией или местом, где мы уже отследили скопление эмигрантов. Кто знает, а не решил ли Евгений отомстить мне? А как можно это сделать? Не напрямую, через тех людей, которые могут нам сделать реальную пакость, а не мелкую.
Мадам Исакова уже показала, что умеет работать в качестве агента наружного наблюдения. И, хотя Кожевников ее прекрасно знает, но женщина может изменить образ лучше мужчины. А в случае чего и подозрений вызывает меньше. Никто до сих пор не слышал о женщинах-филерах, а зря. Такие были, и действовали успешнее, нежели мужчины.
Светлану Николаевну я озадачил, а вот ее супруга — товарища Исакова о предстоящем задании жены в известность ставить не стали. Зачем ему лишнее? Во-первых, Александр Петрович занят на перестройке конюшен, а во-вторых, я еще не забыл, как бывший штабс-капитан однажды проявил чистоплюйство. Давненько это и было, а я Петровичу доверяю, даже собственную спину смогу доверить — прикроет (понадобится — я его спину прикрою), но если он включит, что «шпионить за товарищами — это постыдно!», то я не знаю, что с ним и делать. Вроде, человек со мной уже второй год трудится, а от некоторых вредных замашек избавиться не может. А кто бы спорил, что за товарищами шпионить прилично? Никто и не спорит. Так мы и не шпионим. Мы просто присматриваем, что тут плохого?
Бывшая подпольщица тоже была согласна, что посвящать мужа не следует. Она ведь его любит, так к чему расстраивать Сашеньку? А с заданием она и одна справится, даже девушек из канцелярии просить не станет.
Согласен с умной женщиной. Не будем расстраивать Александра Петровича. Но чересчур честных и порядочных людей тоже нужно использовать. Не поручать им неприличных дел, вот и все.
[1] Фазиль Искандер. Кролики и удавы
Глава 4
Шантажистка из салона
Дорофей Данилович, подобно Атланту, державшему небесный свод, подпирал дверь гостиницы «Виолетта». Судя по следу жизнедеятельности голубя на ливрее, стоит давненько. Видимо, постояльцы разбрелись по своим делам. Увидев меня, он не вскинулся с радостью, как раньше, а лишь уныло протянул мне руку.
Пожимая тяжелую длань швейцара, спросил:
— И что не весел?
— А чего веселиться-то? — грустно отозвался бывший циркач. — Ивонна моя на днях дурную болезнь подцепила, лечи ее теперь.
Твою мать! А я-то с ним за руку здоровался. Понимаю, что дурные болезни через рукопожатие не передаются, но все равно, страшновато. Не забыть бы руку вымыть с мылом. Лучше с хозяйственным. А Данилыч, видимо, желая поделиться горем, принялся изливать душу:
— Говорил же ей, дуре — вот, есть у тебя постоянная клиентура, надежная. Пусть небольшая — человек десять, зато свои, проверенные. Так решила, дура набитая, с матросиком американским пошуршать — мол, пять долларов на дороге не валяются, как-никак, по нынешнему курсу тридцать пять франков, а постоянный клиент нынче жадный, больше тридцати за ночь не дает, а за раз — так и не больше двадцати. А франк-то падает! Теперь вот и на работу не ходит, а врачи деньги дерут. Упаковка сальворсала десять франков стоит, а таких упаковок на курс лечения десять штук надо! Сто франков! Это мне тут две недели стоять, да и то, не наберу столько чаевых.
— Ничего, если не запущено, так вылечат, — утешил я швейцара, мысленно поправив название лекарства на «сальварсан». Сам бы не знал, если бы мы его не закупали едва ли не центнерами и не отправляли в Россию. У нас там сифилис — болезнь революционных матросов и мирного населения, примкнувшего к ним, а тут, понимаете ли, производственная травма у женщины. — А франков я тебе немножко подкину, если, конечно, есть за что.
— Эх, Севка, никак я тебя раскусить не могу. Вроде, и не француз ты, и на ажанов не работаешь, а вопросы странные задаешь, — привычно вздохнул швейцар.
Это у нас тоже своеобразный ритуал. Данилыч постоянно вздыхает, пытаясь меня прощупать — определить мою должность и пристрастие к новостям именно из этой гостиницы, но на самом-то деле он давненько зарубил на своем могучем носу — меньше знаешь, больше франков.
Я тоже привычным жестом полез в карман, вытащил из него заранее заготовленную красно-белую бумаженцию в десять франков и, стараясь не коснуться руки Данилыча,
— Вот видишь, на одну коробку сальварсана ты уже заработал.
Десять франков — стандартная цена просто за встречу, и за разговор. Для меня немного, а швейцару лишняя денежка.
— Так вроде, больше-то ничего нового и нет, кроме Ивонны, — почесал потный затылок Дорофей Данилович, с сожалением поглядывая на мой карман. — Да и управляющий дюже лютует. Запрещает, паскуда, о постояльцах лясы точить с посторонними. Мол — нужно хранить тайны наших клиентов, право на их приватную жизнь, а если кто-то интересуется кем-то из обитателей, чтобы сразу ему докладывал.
Товарищ
