— Я тебе, Мартынов, говорил в прошлый раз, чтобы ты мне больше не попадался? — вопросил Шаболдин и сам же ответил: — Говорил. Тогда ты по малолетству своему в исправительные работы угодил, а теперь вот на каторгу отправишься, нянчиться с тобою никто уже не будет.
Незадачливый воришка горестно вздохнул.
— И заметь, Мартынов, — продолжал пристав, — отправишься надолго. Ты же по дури по своей большого человека обокрасть пытался. Его сиятельство боярин Левской на войне отличился, у самого царя-государя нашего в чести, а сестра его сиятельства за меньшим братом царя Фёдора Васильевича замужем. Тебе судья за то, что ты у его сиятельства в доме буянил, отвесит от души, даже не сомневайся! Лет на десять уж точно загремишь, никак не меньше!
С лица Мартышки можно уже было писать эпическое полотно «Вселенская скорбь».
— Но смотри, Мартынов, ежели его сиятельство милость к тебе проявит, то и судья сильно свирепствовать не станет. Вот только милость эту заслужить ещё надо! — закончил Шаболдин вступительную речь.
— Ваше сиятельство, помилуйте! — Мартынов вскочил с табурета и бухнулся на колени. — Я заслужу! Я возмещу, у меня деньги есть! Мне на десять лет на каторгу никак нельзя!
— Всем, значит, можно, а тебе вдруг и нельзя? — усмехнулся я.
— Нельзя, ваше сиятельство, вот прям совсем нельзя! — чуть не плакал Мартынов. Уж на десять лет точно нельзя! Сеструхе моей Натахе дочку поднимать, а мужа у ней нет, один я и помогаю! Бес попутал, простите дурака!
— Бес, говоришь? — с подчёркнутым недоверием переспросил я, когда двое губных вновь усадили Мартышку на табурет. — А мне вот сдаётся, что и не бес вовсе… Деньги, говоришь, есть? Сестре отдай, мне они без надобности, своих довольно. Но вот кто их тебе заплатил, ты нам с господином старшим губным приставом давай рассказывай. Ты же не по собственной блажи ко мне в дом залез, а по чьему-то наущению, да за деньги, верно?
— Верно, ваше сиятельство, — сокрушённо признал Мартынов. — Подрядил меня один…
— И кто же? — я вовсю пользовался своим особым положением в Елоховской губной управе. В допросах участвовать мне тут негласно дозволено, а что никакого законного положения у меня нет, так в допросном листе, когда его набело переписывать будут, просто напишут, что спрашивал старший губной пристав Шаболдин. Такой лист, конечно, не всякий допрошенный подпишет, но я говорил уже, что здесь это не обязательно. Да и не того полёта птица воришка Мартышка, чтобы суду его подпись важна была.
— Сказал, звать Иван Иванычем, — заговорить Мартынов решился не сразу, но всё-таки решился. — Я раньше дел с ним не имел и даже не видал его никогда, но ко мне он пришёл с Печёным.
— Павел Фомин Курдюмов, по прозванью «Печёный», — пояснил Шаболдин. — Почти три десятка лет на каторге провёл. Сам давно уже на дела не ходит по старости и нездоровью, но среди воров весьма уважаем.
Так, стало быть, местная организованная преступность как она есть. Живёт себе такой дедок тихо-мирно, сам не ворует, но заказчиков с исполнителями сводит, не бесплатно, ясное дело, да и преступления наверняка планирует и организует…
— Дал мне Иван Иваныч задаток десять рублёв серебром, да потом обещал ещё сорок рублёв бумажных, — продолжал воришка. — Я уж собрался было отсидеться втихую, чтобы на дело не ходить, а он, глядишь, и отвяжется, мне и десять рублёв, да серебром-то, деньги хорошие, ежели ничего за них делать не надо, ан не вышло. Нашёл он меня, сказал, мол, раз пришёл ко мне от Печёного, то Печёный с меня и спросит, ежели я соскочить захочу. А мне Печёному поперечить чего-то не хочется…
— И что же этому твоему Иван Иванычу в моём доме понадобилось? — задал я самый важный для меня вопрос.
— Не мой он, — Мартынов даже головой мотнул. — Диковины всякие, я таких и не видал, даже не знаю, что за вещицы.
— Да? — удивился я. — И как тогда ты собирался их искать, если не видал?
— Так он мне рисунки показал, — охотно пояснил воришка. — Увидел бы, узнал да прихватил.
— И где они, те рисунки? — я аж подобрался.
— Не дал он их мне, — вздохнул Мартынов. — Только из рук показывал.
М-да, облом в чистом виде… Наши с Шаболдиным попытки заставить Мартышку описать художества «Иван Иваныча» закончились бесславным провалом — ничего внятного вор сказать так и не смог, нёс какую-то вздорную чушь, единственное, что можно было из его сумбурных «объяснений» понять, что речь шла о каких-то поделках из чёрного стекла. Отродясь у меня такого не было. Может, наниматель вора что-то сам напутал?
— Ладно, Мартынов, что толком ты ничего сказать не можешь, я вижу, — пришлось мне признать поражение пытливого ума в неравной схватке с непрошибаемой тупостью. А наружность этого Иван Иваныча описать сумеешь?
— Это запросто, — оживился вор. — Седой, да не шибко старый, без усов-бороды, щекобрады [1] только. Очки носит. Одет по-господски, говор тоже господский, да только совсем он не из благородных.
— Почему же? — такую наблюдательность уж точно стоило использовать по полной.
— Шмотки да вещи дешёвые, — охотно пояснил Мартынов. — Воротник на пальте кроличий, чумадан, ну, такой как у докторов, тёртый, палочка простецкая…
Надо полагать, говорил вор о саквояже и трости. Что ж, приметы почти что никакие, но других всё равно нет.
— И как ты ему должен был отдать ворованное? — спросил я.
— Так прям у дома вашего сиятельства, — ответил воришка. — Он же с нами пошёл, только через забор не полез.
— С кем это с вами? — вклинился Шаболдин.
— Э-э-э, ваше благородие, так не пойдёт, — как и все невеликого ума люди, Мартышка, должно быть, решил, что раз его не бьют и разговаривают с ним по-человечески, можно и нахамить. — Это Иван Иваныч мне не сват, не брат, а своего я не сдам. На каторге ежели прознают, что я товарища сдал, житья не дадут.
— Ну не сдашь, и пёс с тобой, сами найдём, — безразлично сказал пристав и повернулся ко мне. — У вашего сиятельства больше вопросов к подследственному нет?
— Нет, Борис Григорьевич, — а молодец Шаболдин, слепил мне образ влиятельного лица из подручных, так сказать, материалов. Впрочем, и не наврал ни разу — я и правда у царя в чести, и Татьянка, сестрица моя, за царевичем Леонидом замужем… Но удачно вышло, ничего не скажешь. Главное — мои догадки в общем и целом подтвердились. Про артефакты Мартынов не сказал, но и сам мог того не знать, а вот что в дом ко мне он полез по заказу, сознался.
— Что скажете, Алексей Филиппович? — Мартышку увели в камеру и пристав вернулся к принятой между нами манере общения.
— Не врёт, пожалуй, — прислушавшись к своим ощущениям, сказал я. — А ваше, Борис Григорьевич, мнение каким будет?
— Тоже скажу, что не врёт, — недолго подумав, ответил Шаболдин. — Но меня тут другое больше заботит…
— И что же? — заинтересовался я.
— Где этого Иван Иваныча искать, — ожидаемо сказал пристав. — Печёного я, понятно, допрошу, да он мне уж точно не скажет.
Это да, не скажет. Пусть к воровскому миру «Иван Иваныч» и не принадлежит, сдавать заказчика для вора Печёного никак не выгодно, подрывом, так сказать, деловой репутации чревато.
— Ладно, — небрежным взмахом руки Шаболдин отогнал невесёлые мысли, — остаётся ещё подельник Мартынова. Буду его искать, благо, имею представление, где и как. Чаю, Алексей Филиппович, не желаете?
…Вернувшись из губной управы, я с немалым удовольствием выслушал доклад Никиты Пашкова. Окно в кабинете он починил, с ящиками стола и наиболее пострадавшим стулом обещал закончить завтра с утра. Дворецкий Игнатов порадовал известием о покупке новой настольной лампы, такой же, как и была, да тем, что чернильное пятно с пола удалось-таки стереть. Завтра, значит, кабинету вернут привычный для меня вид.
Варя пожелала услышать мой рассказ о ходе розыска, и мы около часа снова гуляли по двору с Андрюшенькой в коляске. Говорить супруге о таинственном заказчике я пока не стал, но прочие подробности допроса воришки Мартышки поведал почти что в лицах, чем и Вареньку повеселил, и сам от тревожных мыслей немного отвлёкся. Потом я проводил Варю с Андрюшенькой в детскую и уже предвкушал, как займусь, наконец, созданием новых охранных артефактов, но, увы, планы опять пришлось переиначивать — прибыли отец с дядей и братом.
