Прочие пленники были либо пехотинцами с Сунгари, либо китайцами с кораблей. Какую пользу с них поиметь — пока неясно, а отпускать просто так — непедагогично. Могут и снова заявиться. Пусть пока займутся восстановлением Темноводного.
На этот раз Дурной не стал ждать осени, чтобы ехать в Албазин. Во-первых, сильно накипело на душе и хотелось разобраться в отношениях с албазинцами. Во-вторых, первый даурский воевода Афанасий Пашков в это лето уже добрался до Шилки, где в устье речки Нерчи ставил Верхний Шилской острог (его позже назовут Нерчинским). В той, реальной, истории ему сообщили, что казаки на Амуре разгромлены, страна опустела и потеряна. Но теперь-то он узнает (или уже знает), что Албазин стоит и (по-своему) процветает. Так что надо спешить.
И хлеб он тоже решил наверх не везти. Мало в этом году будет хлеба, сильно потравили поля маньчжуры. Да и много чести албазинцам — свой хлеб им везти! С подобными чувствами ехал не только атаман — все ехали. А взял с собой Санька 200 человек, оставив на охрану острога около сотни. Ехали на пяти дощаниках и пяти трофейных бусах — даже людей на весла еле хватало. Суда ощетинились китайскими же пушечками. Только шесть из них — медных и бронзовых — казаки отобрали для обороны Темноводного, а остальные, полукожаные, им особо не были нужны. Вот суда ими и украсили — грозно смотрятся.
Флотилия медленно, с трудом шла вверх по реке, Дурной яростно ворочал веслом, накручивая себя. Ну, и когда все-таки добрался до Албазина — эмоции только усилились.
— Глянь-ко сколь кабаков! — шушукались темноводцы, озирая сходни и берег, уставленный не только шатрами, но уже и крепкими бревенчатыми заведениями.
— Весело життё албазинское, — недобро усмехнулся Тютя.
Новоприбывшие двинулись в острог всем составом: нога к ноге, плечо к плечу. В воротах их даже не спрашивали — откель да кто такие — больно грозно смотрелся отряд. Отчитываться о прибытии атаман не стал. Как добрались до открытого места, так Санька и велел молодым казакам:
— Сзывайте народ.
Те лихо забрались на башню и принялись нещадно колотить в било. Встревоженные албазинцы стали вылезать из хибар и сараев, шли со стен. Даже с реки некоторые поднялись. Толпа густела и бухла; по прикидкам Дурнова собралось их уже человек 500–600. Кто-то и на сигнал поленился выбраться, кто-то до сих пор на Желте золотишком промышлял.
— Поздорову, народ албазинский! — выдал атаман во всю глотку.
По толпе прошелестел смешок — косноязычие Дурнова здесь мало кто слышал. Но Санька эти хиханьки проигнорировал.
— Пока вы тут зенки вином хлебным заливали — у Темноводного война шла. Звал я приказного, звал многих из вас — почти никто не пошел. Дауры на выручку пришли, а вы — нет!
Вот тут толпа всё же притихла.
— Одолели мы богдойцев, но много в той сече наших полегло! Потому что вы здесь отсиделись. Знаю, многим тут знаком Нехорошко Турнос. Так вот — нет больше Нехорошка. Погиб в бою, подмоги вашей не дождался!
Чувствуя, что начинает закипать, Санька остановился и выдохнул. Албазинцы гудели смущенно-возмущенно, но ждали.
— Но мы к вам не жаловаться приехали. Богдойцы-то снова могут прийти. Вот я и хочу спросить вас. Может, есть тут еще кто-нибудь, кто помнит, что он храбрый казак, а не шкура продажная? Может, кто еще не забыл, с какой стороны за саблю держаться надо? Кто не пропил последнее и не думает об одних барышах?
Толпа зароптала.
— Есть таковые? Или все за золотишко душу продали? Если есть, то я в последний раз предлагаю: поехали с нами, в Темноводный. Жизнь проста. Небогата. Но любому будет и дом, и земля. Мы в Темноводье общей жизнью живем, общее дело делаем. И с врагами — все вместе ратимся. Ну?
Глава 62
Албазинская толпа закипела. Кто-то недовольно губу жевал, кто-то гадко отшучивался. Некоторые молчали, нервно вцепившись в пояса.
— А жинку дадите? — выкрикнул кто-то звонким насмешливым голосом. — Бают, жинок у вас дюже много!
— Это уж ты сам! — поневоле улыбнулся Санька, вспомнив улыбку Чакилган-Сусанны во время венчания. — Сможешь сосватать — будет тебе жинка. Дауры любят храбрых зятьёв!
Снова расшумелась толпа, спало напряжение, которым накачал атмосферу пришлый атаман.
— А и ладнова! — какой-то албазинец грянул колпаком оземь. — Примай меня в темноводцы!
Вышел первый. За ним потянулись еще. У Дурнова отлегло на душе. Даже злость угасла, покрылась серым пеплом. Новые и новые казаки выходили, жали руки темноводцам. И казалось, что их много так! Но жиденький поток быстро иссяк, а толпа супротив, вроде бы, не сильно и уменьшилась. Из всех албазинцев человек 100–120 решились поехать на низ. А остальные…
Кто глаза уводил, кто пялился в ответ, нагло ухмыляясь. Много. Всё еще много.
«Ну и что? — остудил сам себя Санька. — Не этого ли ты сам ждал? Когда заводил всю эту канитель с золотом. Много на Руси людишек мелких и злобных — ты на своем хребте всё это испытал. А уж за легким баблом только такие и прут. Вот они: полюбуйся и плюнь!».
Атаман вышел чуть вперед и сплюнул. Наверное, излишне театрально, ну да в XVII веке публика не изысканная.
— Что ж… так тому и быть, браты-казаки. Так и запишем: вам злато дороже долга, дороже общего дела… Христианских заповедей дороже. Ваш выбор! Но знайте — не браты вы нам более! Не воины вы, ваше дело — в песке копошиться, а не с самопалом на врага идти! Верно?
— Верно! — рявкнули за его спиной темноводцы. Албазинцы настороженно притихли.
— Золота хочется? Ну, так получайте! — Дурной махнул рукой, и его ватажники стали выносить мешок за мешком — всё, что намыли на Зее за полтора сезона. Перед выездом Санька предложил каждому отказаться от своей доли — и объяснил зачем. Больше половины согласились почти без раздумий. Прочие поделились своей пайкой частично.
Кожаные мешочки, падающие в албазинскую пыль, были небольшие, но народ вокруг стоял уже знающий и понимал, что объем обманчив и скрывает истинный вес. Тут много — очень много! — золота. Албазинцы ждали подвоха и не решались кидаться на халявный шлиховой песок, но глаза их алчно заблестели.
— Жрите! Подавитеся! — весело хохотал атаман, наблюдая омерзительную картину. — Но это вам не за так, албазинцы. Я у вас оружие покупаю! Пушки, порох, свинец, пищали — тут на всё с лихвой хватит!
— Чаво⁈ — заголосили местные, но Санька махнул Ваське, и Мотус коротко дунул в рожок. В тот же миг две сотни пищалей были вздеты и направлены на шумящее море людское. Два пугающе ровных ряда: первый — на колене, второй — стоя. Как и учились. Две сотни стволов бездушно смотрели на албазинцев, а за каждым — пара глаз. Хмурых и полных решимости.
Албазинцев — даже после ухода добровольцев — оставалось в два-три раза больше. Но, в отличие от темноводцев, были они без доспехов, многие — без огнестрела, у кого-то кроме ножа или топора — вообще ничего не имелось. Спокойной жизнью живут господа албазинцы! А главное — не было у них того единения, что грозно глядело на них супротив. И командиров, что отдали бы приказ — тоже.
— Вы чо творитя⁈ На своих⁈ На православных!
— Сашко! Дурной! Что ж ты деешь⁈ — впереди толпы показался Артюшка Петриловский.
— Торгую! — улыбнулся Санька. — Вы же торгаши — вот я и торгую. Зачем вам оружие — вы ж с богдойцами не ратитесь? Вам золотишко потребно — так жрите.
— На плаху пойдешь, аспид!
— Ох, не томи душу, Артюха… Не давай мне повод припомнить тебе за всё про всё. Да и за дядьку твоего, заодно.
Петриловский аж задохнулся, но осторожность победила в нем гнев.
— Мотус!
— Я!
— Хватай казачков, да сымай ихние пушечки! Вскрывай амбары — бери зелье пороховое да свинец. За всё уплочено!
Толпа гудела, но и рассасывалась потихоньку. Кто-то с задних рядов незаметно сваливал от греха подальше. Хотя, нашлись и бойкие.
— Так у вас там, на низу, тоже золотишка поимать можно? — обрадовался какой-то щуплый мужичок. — Тадыть я с вами!
