Я говорил спокойно, мягко, без нажима. Мне нужно было, чтобы он пришёл ещё, чтобы они пришли ещё.
— Давайте просто попробуем записаться ещё раз с моими заморочками. Вы даже продюсерские мне заплатите, только если понравится то, что получится. Ок? Только материал я вам подберу сам. Договорились?
Я протянул ему руку. Ситковецкий оглянулся на компаньонов и пожал плечами.
— Ну как на такого обижаться?
Да он просто прекрасный торгаш. Продаёт себя! Читал про такое! На западе выживают только те, кто может себя продать, — сказал Кельми.
— У Холидея и вправду последний диск лучше предыдущих, — сказал Кутиков. — Значит, это ты его мастерил?
Я кивнул. Ситковецкий шагнул ко мне и протянул руку.
— Договорились. Созвонимся. Спасибо за запись и за советы.
Мы попрощались. Я решил их не провожать, а задержался в студии. Задержался, чтобы немного «выпустить пар». Перенервничал я немного. Я знал, что этот альбом «Високосного Лета», записанный в моём мире Кутиковым в студии ГИТИСа так и не увидит свет до девяносто восьмого года. Почему? Не знаю. Знаю, что Кельми с Ситковецким рассорились, группа распалась и Кутиков вернулся к Макаревичу. Макаревич, как говорили, упросил Кутикова вернуться, так как остался вообще без музыкантов. Поуходили от него все.
Говорили, что Кельми предлагал Ситковецкому немного упростить музыкальный стиль. Кельми тяготел к попсе и я его понимал. Даже сейчас я видел на лице Кельми понимание и одобрение. Как, кстати и у Кутикова. Я даже опасался, что кто-нибудь из них скажет: «Я ведь тебе говорил». И тогда был бы конец моей игре. Ситковецкого я бы потерял. А сильно этого не хотел. Это был, действительно, лучший и самый перспективный гитарист в Союзе.
И тут я вспомнил про другого «перспективного» музыканта и набрал телефон Константина Никольского, которому звонил ещё в пятницу и с которым договорились созвонится в сегодня в понедельник после обеда. Константин, как оказалось, ушёл из «Группы Стаса Намина и не прижился в 'Фестивале», то есть сейчас нигде не играл, а поэтому на приглашение «записать его песни» отреагировал сначала с недоверием, а потом, когда я сказал, что с утра буду писать «Високосное Лето», с энтузиазмом.
— Ловлю мотор и еду, — коротко бросил Никольский, положил трубку, а уже через тридцать минут стучался в мою дверь, на которой я ещё неделю назад повесил табличку «Студия звукозаписи» и «Нажмите кнопку», а над дверью световое табло «Идёт запись! Не входить!». По серьёзному всё. Хе-хе! Поэтому, Никольский сразу нашёл, то, что искал. И «позвонил». В студии вместо звонка вспыхнула красная лампочка и я крикнул:
— Входите!
Константин, осторожно приоткрыл дверь и заглянул. Увидев меня, сидящего в чёрном кожаном звуко-режесёрском кресле, он улыбнулся. Я спустился в студию.
— Нифига себе, как у тебя тут… Э-э-э… Серьёзно. Кутиков мне рассказал. Я звонил ему в субботу. Были они? Писались?
— Писались.
— Нормально?
— Нормально.
— Ты предлагал записаться. Э-э-э… Что ты имел ввиду?
— Да, понимаешь, — я улыбнулся. — Я тут сделал минусовки твоих песен. Предлагаю записать твой голос и «пустить песни в народ». За деньги, конечно.
— Э-э-э… Поясни, во-первых, что такое «минусовки», а во-вторых кто это станет их продавать?
— Минусовки это фонограмма без голоса. Продавать буду я. У меня есть разрешение издавать и продавать. И даже не платить налог, если все деньги поступают и используются в рамках деятельности фонда. Я тебе рассказывал чуть-чуть.
— Ну, да. А мне какой с этого навар? — удивился Никольский.
— У моего Фонда есть статья расходов на поддержку творческих инициатив, композиторов, художников и тому подобных граждан.
— А-а-а… Понятно! Ну, нормально. А где ты взял эти «минусовки»?
— Сам наиграл.
— Наиграл? — удивился Никольский. — Хрена себе как ты неуважительно к моей музыке… Ты уверен, что ты правильно наиграл?
— Уверен. Сейчас включу.
Я включил рекордер на воспроизведение и зазвучали песни Никольского. Константин слушал и какое-то время хмурился. После третьей композиции он скрестил руки, прося остановить музыку.
— Какой же это минус? Это, млять, плюс! Тут и голос и гитара. Я-то здесь нахрена?
— И голос и гитара убираются. Как и всё остальное. Тут шестнадцать каналов. Можно любой отключить.
— И это кто поёт?
— Я.
— Хм! И интонации все мои и акценты с ударениями. Не то что некоторые, млять, исполнители. Понаписали херни всякой! Стыдно слушать.
— Так и я про то же. Слышал, что ты не доволен, гуляющими записями. Да и путают тебя с «Машиной Времени». Им твои шедевры приписывают.
— Да, знаю я, — поморщился Никольский. — Только ты про шедевры, это, загнул слегка.
— Если только слегка, — улыбнулся я. — Ну так что? Пишем?
— А х*ли? Пишем конечно! Только я одну аустику взял. Ты говорил, что у тебя есть «фендер»?
— Даже такой же красный, как у тебя.
— Вообще нормалёк!
Однако гитару пока Константин брать не стал, а распевшись гаммами сказал что готов писать голос. Подвёл его к микрофону, дал наушники и мы записали первое, что шло у меня на записи: «Музыкант»[1]. Прослушали.
— Ну как? — спросил я.
— Идеально! — Никольский был задумчив. — Ты знаешь… Можно я не буду переписывать гитару? Она тоже исполнена идеально. Как ты так подобрал многозвучия? Я над ними долго мудрил. И так и так пробовал. И сыграно тобой так, словно ты выстрадал эту музыку, прямо как я. В армии такая была жопа… И клавиши тут в тему и другая аранжировка.
— Оставляем?
— Оставляем и… Спасибо тебе, что позвал и… Что так играешь мою музыку.
— Да, брось ты. Тебе спасибо. Мне твои песни очень нравятся.
Следом записали «Зеркало мира»[2], «Поиграй со мной, гроза»[3], «Я сам из тех…»[4], «Ночная птица»[5], «Когда поймешь умом»[6], «Мой друг художник и поэт»[7], «До свиданья, милый друг»[8].
К сожалению больше я не знал песен, написанных Никольским до семьдесят девятого года, а потому и не записал на эту плёнку других. Когда эти песни закончились, Константин даже расстроился.
— А другие ты не записал?
— Я, наверное их не знаю, ведь я не местный, — засмеялся я.
— Ах! Ну, да! Ты так здорово говоришь по-русски, что я забыл, что ты француз. А ты точно — француз?
— Поедем весной в Париж, я покажу тебе мою трёхэтажную виллу. Там, кстати, рядом Джонни Холлидей живёт. Знаешь такого французского рокера?
— Конечно знаю.
— Я с ним играл почти полгода. Диск ему записал.
— У тебя ловко получается. И играешь ты классно. И на барабанах, и на клавишах, и на гитаре? Группу не набираешь?
— Да как не набираю. Набрал одну, концерты отыграем — разбежимся. Короткий проект. Молодёжь набрал к фестивалю готовлю. Помогаю пока. Сейчас в зале репетируют.
— Можно посмотреть? — заинтересовался Никольский.
— Пошли. Пока поставлю переписывать, посидим, посмотрим, что там делается, кофе попьём.
В зале ребята работали, разбившись на группы и надев наушники.
— А по чём это стучат ребята? Барабанщики да?
— Барабанщики, да. Это электронные барабаны.
Электронные барабаны фирмы «Rainbow» пришли ещё в ту пятницу, но растаможил я их только в эту среду. С ними было удобнее полноценно репетировать на одной сцене нескольким коллективам. Надел наушники и колоти от души по шестигранным подушкам. Причём мои ударные были значительно лучше первых ударных установок, которые выпустит компания Simmons. Хначительно. Опять же потому, что я знал как их сделать такими, какими они стали в двадцатых годах третьего тысячелетия. У меня у самого дома были такие. Ха-ха…
Никольский налил себе большую кружку заваренного в кофеварке кофе и внимательно смотрел на репетирующих. Потом сказал:
— А послушать можно?
— Ха-ха! Ты же просил посмотреть? А теперь ещё и послушать…
— Я, как-то, не думал, что у тебя тут так наворочено, — тоже посмеялся Никольский. — Зашифровано…
Я встал, перебрался к пульту, переключил коммуникаторы и зал вздрогнул от тяжёлого девчачьего рока. Краем глаза я заметил, как вздрогнул и пролил на себя кофе Никольский.
