Лагеря, кстати, делались небольшие. Человек до ста в каждом. Чтобы легче было их перемещать, вслед за трудовыми задачами, например, по расчистке полосы для прокладки железной дороги. Да и откуда взять большие? Их ведь буквально «на коленке» начали «лепить» в процессе расследования «дела Тухачевского».
Так или иначе — за дело взялись лихо и прямо-таки с кавалерийским напором. И буквально за первую неделю сумели создать шок-эффект, вынудивший многих замешанных бросить все и податься в бега. Так что к 18 октября стычки почти полностью переместились в поля и стали носить эпизодический характер. А города «остыли» и перешли к простой мирной жизни.
Более того — это все успело отразиться и на жизни простых граждан. Цены то упали. Так как с них отрезали то, что «прилипало» по разным схемам к рукам того самого конгломерата местных ОПГ. Что обеспечило нарастающую поддержку этой полицейской операции среди простого населения…
Но не ей единой жило медиа-пространство Союза. Это была уже не самая жаренная новость. Так, например, 18 октября 1927 года в Москве — столице СССР — произошло знаменательное событие. Открылся первый в истории планеты конвент фантастов. И Михаил Васильевич участвовал в его открытии с приветственной речью…
— … и я верю, — говорил он, — что когда-нибудь человечество сможет уже оформиться в единый здоровый организм, а потом родиться — выйдя из той утробы, в которой его вынашивает планета Земля. Именно по этой причине я считаю, что фантастика — важнейшее из направлений литературы. Всякая фантастика. И та, что повествует о будущем, и та, что рассказывает о каких-нибудь средневековых приключения, и та, в которой с былью переплетается сказка и даже магия. Все это — важнейший инструмент для развития общественного сознания. Его широты. Гибкости. Пластичности. Ибо совершенно не ясно с чем мы столкнемся там, за пределами Земли. И мы должны быть готовы, сохраняя адекватность и здравомыслие встретить даже дракона, торгующего в разнос пирожками где-нибудь на Красной площади…
Фрунзе там выступал как один из руководителей СССР. Вместе с Луначарским, ограничившимся более скромным выступлением о фантастике как о новом виде общественного сознания. Без которого, по его мнению, было невозможно преодолеть футур-шок от научно-технического прогресса. Ведь вон уже сколько людей, и вполне здравомыслящих, стали кричать про уход на природу… подальше от прогресса. Так сказать — к истокам. Ломаются… Перегреваются… Перегорают…
Выступали и писатели.
Не только советские. Хотя «наскрести» по всему миру представителей этого направления литературы оказалось очень сложно. В силу его крайней ограниченности. Поэтому иностранные делегации были больше представлены издательствами, журналистами и просто любопытствующими. Да и они не приехали бы, если бы Союз не оплатил им дорогу и проживание, включая банкеты-фуршеты и так далее.
Пиар стоил денег.
И Михаил Васильевич в дуэте с Луначарским сумели убедить ЦК в необходимости выделения этих средств. Не таких уж и больших, хоть и ощутимых.
Но долго на этом конвенте нарком не задержался. Выступил. Немного «пожал руки». И побежал по делам, каковых у него хватало. Прежде всего кулуарных, ставших куда более важными последнее время…
— У меня иной раз ощущение, что революция продолжается… — отхлебнув чаю произнес Каганович. — Столько всего постоянно происходит. Такие титанические подвижки.
— Так и есть, — ответил вполне серьезно Дзержинский.
— Революция — это не беготня с винтовками. Настоящая революция — это изменение нашей жизни. Нашего мышления. — добродушно произнес Фрунзе. — Разруха, она ведь не в сортирах, она в головах.
— Как-как? — оживился Каганович.
— В головах, говорю, разруха, а не в сортирах. Вот заходишь ты, допустим, в переулок. Видишь — нассали. Грязно. Воняет. Кто виноват?
— Кто нассал. — не задумываясь ответил Каганович.
— На первый взгляд — да. Но, если глянуть глубже, то не все так однозначно.
— Отчего? Как по мне — все очень однозначно.
— А скажите — как быть человеку, ежели ему приспичило? Всякое же бывает. С физиологией не повоюешь. Ей сколько не приказывай, а иной она не станет. Природа-с.
— Да. Бывает. Но ссать в подворотнях это… — скривился Каганович.
— А где же этому бедолаге еще пристраиваться? Уж не на улице ли?
— Ну…
— Проблема это комплексная. И виновно в нем намного больше людей, нежели можно подумать на первый взгляд. Тут и сам исполнитель, конечно. Но ведь город большой. И тебе не всегда можно дойти до сортира. А на людях, допустим в сквере, справлять такие дела стыдно. Девицы же смотрят. Да и вообще. Но куда идти? Общественных туалетов то нет. Те люди, что наверху сидят, о них не подумали. Ибо сами с такой нуждой обычно не сталкиваются. И жизнь видят либо из окна своего кабинета, либо из окна автомобиля. У них все хорошо. Плохо у тех, кем они управляют.
— Ну так-то да.
— Но ведь люди как-то оказались у власти. В демократических странах их выбирают сами граждане. В монархиях или диктатурах — назначают. Суть от этого не меняется. Их кто-то на эту должность ставит. И этот кто-то отвечает за то, как сей чиновник трудится. Вот и выходить — нассал в подворотне один, а виновато общество. Слишком много слоев и взаимосвязей. А почему виновато? Потому что, как я выше сказал — разруха она не в сортирах, она в головах.
— Тут уж вы хватили. Слишком все глобально как-то выходит…
Это была их первая встреча в таком формате. И заходили они на важную беседу издалека…
Каганович, сидевший с 1925 года на Украине к концу 1927 года уже вошел в терминальную стадию конфликта с местными националистами. И искал отчаянной поддержки в центре.
Изначально он опирался на Сталина, но тот не стремился ограничивать «оборонительный национализм» УССР. И спускал все на тормозах, но и не говорил «нет». А в оригинальной истории в конце концов сделал окончательный выбор не в пользу Кагановича, сняв его с должности. Теперь же, когда Иосиф Виссарионович выбыл из игры, тот решил обратиться к Фрунзе. Тем более, что нарком и сам находился в достаточно натянутых отношениях с украинской компартией.
Лазарь Моисеевич был не шибко образованным, мягко говоря. Как и большинство революционных вождей. Но был безумно энергичным, решительным и крайне деятельным. Более того, что крайне важно, полностью разделял позицию Фрунзе и Дзержинского по национальному вопросу. Ибо национализм не признавал ни в каком виде. Хотя и был вынужден мириться с тем положением дел, какое имелось. А позиция по НЭПу и образование выглядели вполне поправимыми аспектами. Во всяком случае, куда менее значимыми, нежели национальный вопрос.
Вот Фрунзе и решился на сближение с этим крайне энергичным персонажем. Может быть не самым влиятельным, но чрезвычайно удобным на практически любом направлении. Если к нему приставить толкового помощника, разбирающегося в порученном вопросе, то он был способен лбом тоннели прокладывать…
Плавно беседа перешла на тему Украины. И, почти сразу, коснулись производств. Это было, по большому счету, неизбежно.
— Я понимаю, Михаил Васильевич, ваши опасения. Украина действительно очень уязвима. Но нельзя же так — на голодном пайке. Вы ведь совсем уж режете ножом по живому без всякого наркоза. На Украине это вызывает растущее недовольство.
— Разве моя задумка поставить в Днепропетровске большой автомобильный завод, а в Запорожье большой тракторный — это голодный паек?
— Разумеется! Это воспринимают как кость, брошенную голодающему. Подачку. Вы же понимаете, что украинская компартия желает больше. Намного больше. И ей нужно как-то управлять, что становиться с каждым днем сложнее. Например, судостроение. При царе Николаевские верфи гремели на всю страну. А сейчас?
— Гремели чем? Тем, что отличались крайне низким качеством строительства и постоянно срывали сроки?
— Это частности.
— Это не частности. Если бы не турки, то при царе дешевле бы было строить на севере — в Санкт-Петербурге и перегонять на юг. Сейчас тоже. Но мы ни тогда, ни сейчас этой возможностью не обладаем. Поэтому вынуждены возиться с южными судостроительными верфями.
