— Аааа-а-а… Степашка, — хрипло рассмеялся старик, — чудной малец был. Хулиганистый.
Он закашлялся, натужно, с хрипом.
— А что он говорил? — спросил Василий Афанасьевич.
— Да особо ничего. — пожала я плечами, — что очень вы тетю мою любили, а на свадьбе, вдруг вышли из-за стола и обратно не вернулись.
— Да… была там история… — вздохнул Василий Афанасьевич. — Была…
Я поняла, что он не расскажет. Вскипел чайник. Я заварила чай. Выставила на стол варенье и испеченные Риммой Марковной пирожки.
— Вкусно, — вздохнул старик, попробовав пирожок. — Сама пекла?
— Соседка, — ответила я. (кстати, для меня Римма Марковна давно уже не просто соседка, а вот кто она мне — не могу определиться. Друг? Соратник? Тётушка? Не знаю).
Пили чай молча.
Было тяжко выдержать эту гнетущую тишину, мне казалось, что нужно что-то сказать, спросить. Но я не знала, что в таких случаях говорят.
— Я сейчас! — вдруг вспомнила я и выскочила в комнату.
— Вот, — сказала я и протянула старику пожелтевшую карточку, ту, где они такие еще молодые и влюбленные — Васька Попов и Зинка Скобелева, в свадебных нарядах.
Старик узнал, охнул и схватил карточку дрожащими руками, до боли вглядываясь в лица на фото. Наконец, насмотревшись, с тихим вздохом сожаления вернул мне обратно.
— Оставьте себе, — сказала я. — У отца еще фото тети Зины есть, а вам нужнее.
— Спасибо, дочка! — обрадовался старик, даже глаза зажглись. Он поцеловал карточку и бережно спрятал ее во внутренний карман пиджака.
После этого разговор пошел веселее, более обстоятельно. Старик оттаял, разговорился. Рассказал, что попал в компанию, мутная там история какая-то была, ушел, чтобы не подставить Зинаиду и родных, потом, как я поняла, его посадили и понеслось.
— Эх, гуляли мы с размахом, молодежь, море по колено! — рассказывал Василий Афанасьевич, прихлёбывая чай, — а потом — Печорлаг, Воркута, Колыма… в поселении потом жил, золотишко мыл, соболя бил… эх, помотало меня по жизни, доча… сильно помотало…
Он вздохнул и поднял на меня глаза. Я поразилась, как же я сразу не заметила, какой у него цепкий, почти рентгеновский взгляд.
— Я же из простонародья, мужичье сиволапое, — невесело усмехнулся старик. — Про нас говорят — «черная кость».
Он опять вздохнул.
— А жизнь-то она быстро пронеслась, как в кине, — сказал он, — об одном теперь только жалею, что жену не сберег, и что не было у меня ни дочери, ни сына. А раз нету никого и заботиться мне не о ком. И жизнь не жизнь теперь, а так, пустое существование. Холодное. Нету душевного равновесия. Не ушел бы я тогда — может, была бы теперь у меня такая дочка как ты.
Я кивнула и подлила ему еще чаю.
— А потом пробрался я в Москву. — сказал Василий Афанасьевич. — Деньги-то есть у меня. С квартирой мне верные люди подсобили. Да, для этого жениться пришлось. Фиктивно. Зато трехкомнатная. Понимаешь? Один живу в трехкомнатной квартире. Хожу как сыч из угла в угол. На что оно мне?
Я не знала, что нужно отвечать в таких случаях и просто подлила еще чаю.
— А так-то живу я тихо-мирно, носа стараюсь без особой надобности не высовывать. В Москве-то оно полегче затеряться среди людей. Понимаешь?
Я кивнула.
— Ну, ребятам своим я, конечно, подсобляю. Они у меня во где! — старик сперва свирепо сжал кулак, а потом тяжко вздохнул. — Но вину перед Зинкой всю жизнь в сердце ношу. Не жизнь это, с камнем таким на сердце, а сплошное могильное тление.
— Она вас тоже любила, Василий Афанасьевич, всю жизнь, — тоже вздохнула я. — отец говорит, потому у них с Никанором и детей не было. А эту квартиру она мне оставила, потому что я на нее похожа.
— Очень похожа, — подтвердил старик.
Глаза у него опять заслезились. Он вытащил большой мятый платок и вытер слезящиеся глаза.
Мы еще долго сидели молча и пили чай.
— А что это у тебя дует так? — спросил вдруг Василий Афанасьевич.
— Да вот какие-то хулиганы в окно камень бросили, — показала я на окно, отдернув занавеску, — надо стекло новое вставлять, а я тут разболелась, не успела. Мои сейчас у родственников живут, а мне пока и так сойдет. Лето же.
Старик внимательно посмотрел на зияющую прореху в оконном стекле.
— Видится мне, что не ребятня тебе каменюку кинула, — внезапно вынес он вердикт. — Здоровый мужик только может с такой силой на эту высоту бросить. Есть у тебя такие враги?
Я пожала плечами. Да кто угодно: от того же Горшкова до Мунтяну или обиженных от зависти коллег из газеты.
— У всех враги есть… — сказала я неопределенно.
— Ты это, доча, — вдруг сказал Василий Афанасьевич, — поночуй пока дня два у этих своих родичей, а я ребятам своим скажу, пускай развидят, кто посмел.
Я вытаращилась, не зная, как комментировать.
— Чего зенки вытаращила, — хмыкнул он чуть раздраженно, — все мои тоже здесь. В Москве Олимпиада, сама знаешь же, наших всех на время торжеств турнули оттуда. Я подумал, подумал, и решил в родные края податься. Зинку напоследок увидеть хотел… да не довелось…
Голова у старика затряслась. Слёзы выступили на глазах, но он сдержался.
— Ты это… — сказал он, поднимаясь из-за стола, — пойду я, поздно уже. А ты мое повеление исполни. Не надо тебе пока тут быть. Два дня нам вполне хватит. Послушаешься старика?
Я нехотя согласилась. Возможно, он прав.
— Спасибо тебе за душевный разговор, доча, — улыбнулся Василий Афанасьевич. — И особенно за карточку. А я завтра с утреца на могилку к Зинке схожу. Прощения просить буду. Всё, доча. Не провожай меня.
— А как я узнаю, кто камень бросил и когда возвращаться можно? — спросила я.
— Узнаешь, — усмехнулся старик и ушел.
Ну ладно.
Я вернулась на квартиру Валеева.
Вся семья — Василий Павлович, Римма Марковна и Светка дружно сидели за столом и ужинали.
— Тётя Лида пришла! — захлопала в ладоши Светка. — Ура!
— Света, пожалуйста,
