Известно, что кликуши просто сверхъестественно чутки ко всему, что касается церкви. Дело даже не в обычном кощунстве — например, бывает, что во время молебна она начинает плясать прямо в храме, даже если до этого лежала расслабленной. Одна была у нас девица — скромная, тихая, в платочке все время ходила, глазки в землю — в общем, всё, как в «Иллюстрированной России» пишут, когда хотят продемонстрировать нравственную чистоту русской деревни. Жила она с матерью, отца давно задавило на лесоповале, это у нас здесь среди главных причин смертности. Дружили они с другой семьей, по здешним меркам почти богачами. Как у нас говорят «Богу на ихнего отца молились — помог корову из болота вытянуть». Ну и что-то там произошло, как бывает, так что одна из невесток в этой большой семье вроде как сглазила эту Дуню, и стала она кликушей. Виделся ей бес, сидящий в ней, в виде барана — и действительно, когда приступы у нее бывали, ее прямо рвало бараньей шерстью — черной, курчавой: взяться больше ей было негде, овец у нас не держат и овчины не носят. Так вот, Дуня эта стала особенно чуткой ко всему священному: от одного вида не иконы даже, а просфоры с ней делался приступ на час-полтора. Мать ее боялась вести ко мне, потому что Дуня сама говорила, причем не в припадке, а так, обычным голосом, что этого она не переживет, бес ее живой не отпустит. Но трясло ее все чаще — даже не нужно было близко подносить освященную вещь, а как обедню служат за десять верст, так она чувствует и заходится в трясучей.
— За десять верст — это в Шестопалихе? — не утерпел Никодим.
— Да Господь с вами, какие там обедни… Нет, в другой деревне, там, к Борисенкам ближе. В Шестопалиху как раз повезли ее к колдуну, который, между прочим, посмотрел на нее, пощупал, полистал в соседней комнате медицинский справочник и побежал сначала к Георгию Михайловичу за димедролом, а потом ко мне за елеем, вроде как коллега к коллеге.
— И как, дали вы ему елея?
— А почему ж нет, колдун не человек, что ли? Мне не жалко. Не знаю, как он ее заговаривал, то есть какими словами, но мне мать ее потом рассказывала, что он все беспокоился, чтоб «вéрхом не пошло». «Если вéрхом будет выходить, — говорит, — то ее задавит, а надо, чтобы низом». Для этого, вероятно, он мой елей и использовал. И, в общем, на какое-то время получилось — он велел ее раздеть, накрыл простынкой и стал гнать беса сверху вниз: шептал, плясал вокруг, размахивал кисточкой из перьев, все как положено — и в результате вышло у нее, как он выражается, низом что-то вроде каменной палки небольшой. Мать клянется, что подложить ее он никак не мог, видно, и в самом деле что-то он из нее выгнал. Палку эту я видел, непонятно, что это, ни на что не похоже. Мужики пытались ее топором разрубить — топор не берет, но и не тупится, только искры летят. Я хотел им посоветовать в Себеж отвезти и на рельс сунуть перед поездом, но решил потом, что они сдуру так поступят, а еще непонятно, что из этого получится, то есть кто кого. Потом, впрочем, припадки у нее возобновились: бес оказался дальновидный и не пытался ее умертвить, а вроде как даже отпускал ее ненадолго на волю. Так это и длилось, а я не настаивал: понимал, что они все равно ко мне придут. Но острая реакция на все освященное у нее сохранялась, и тут Георгий Михайлович, пытливый ум, задумал эксперимент.
Вероятно, ему показалось, что я подаю кликуше какие-то таинственные знаки или вообще щиплю ее незаметно, что ли… может, думал, что я ее в детстве так напугал, из-за чего она не только меня боится, но и всего, что со мной связано… В общем, набрал он тайком у меня в храме святой воды и начал ставить опыты, это он уже потом мне рассказал. К Дуне он имел доступ свободный, как к пациентке: мать ему, понятно, не слишком верила — городской доктор, что он понимает — но и не препятствовала, как в анекдоте про раввина — точно не повредит. И даже показалось, что какие-то из его капелек вроде помогают. Какие там он мог, впрочем, капельки прописать — валериану да пустырник. Так вот, взял он в пузырек святой воды и пошел к Дуне, хотел дать ей выпить в качестве новой микстуры, а потом меня срамить, что она святую воду не распознала. Только вошел он в сени — она бьется уже в припадке. Отошел, оставил пузырек в бурьяне, возвращается — все в порядке: «Здравствуйте, доктор». И, между прочим, заметьте, — усмехнулся священник, — не вылил уже пузырек, хотя мог, а спрятал — почувствовал, видно, что-то!
Но сразу решил не сдаваться, послушал ее стетоскопом, «дышите — не дышите», накапал опять какой-то эхинацеи и откланялся. На другой день он эту же святую воду разбавил — отлил половину из пузырька и добавил обычной колодезной. И снова двинул к пациентке. Бьется в истерике, пена изо рта и куски бараньей шерсти. Даже мать что-то заметила и говорит ему: «Вы, может быть, доктор, на самом деле тайный монах, а только нам говорите, что Бога нет? А то она на вас реагирует точно как на батюшку». Ладно, думает. Взял на следующий день другой пузырек, плеснул туда обычной воды и пошел: все в порядке, Дуня лежит под простынкой, улыбается, просит еще тех вкусных капелек. Тогда он самокритично думает, что, может быть, это он сам ей какие-то знаки подает, сам того не понимая. И вот что он сделал: взял два одинаковых пузырька, один со святой водой, второй с обычной. И перемешал их между собой, так что сам перестал различать, где какой. И конечно, опять побежал к Тулуповым. Мать уже беспокоится, чего это он зачастил, даже меня спрашивает — а ну как глаз положил на дочку, увезет же с собой в город. Я, конечно, постарался ее разубедить, но не знаю, поверила ли она мне. Сам же остался в недоумении — мне он ничего про свою увлекательную фармакологию не рассказывал. В общем, пришел он к ним с каким-то из пузырьков, сам не зная с каким, — все как обычно, нормально поговорили. Только хитрец свой молоточек, которым рефлексы проверял, спрятал где-то, вроде как случайно под скатерть засунул. А сам быстро добежал до дома, поменял пузырьки и трусцой назад. Вбегает в сени — у Дуни припадок, да еще сильнее предыдущих. Схватил он молоточек, извинился и бежал быстрее лани — причем сразу ко мне.
— И как?
— Ну если вы думаете, что он вкатился с криком «верую», то ошибаетесь. Основное его недоумение было — как это мне удается. То есть он, несмотря на все свои смелые опыты, остался, кажется, в полном убеждении, что я его перехитрил. Уж не знаю даже, что он себе навоображал — что у воды этой какой-то особенный запах, который он не чувствует, а вот Дуня чует за версту? Не могу себе представить даже. Но он извинился, что взял без спросу воду, спросил меня, вернуть ли мне пузырек. Я ему посоветовал вылить в горшок с цветами или, если у него цветов нет, так уж в реку — главное, чтобы непопираемое место. И про свой эксперимент рассказал. Ну мне на это ответить было нечего, я, собственно, и так не сомневался, что так будет.
— И что с Дуней случилось?
— Да ничего. Промучилась еще полгода, потом мать все-таки привела ее ко мне, ну а дальше все, как вы видели. Жива-здорова. Замуж, кажется, даже собирается.
— А доктор по-прежнему в Шестопалихе?
— Нет, доктор умер, совершенно неожиданно. Пошел дрова колоть, размахнулся топором, и что-то у него в мозгу лопнуло, так на месте и свалился. Соседка зашла к нему за чем-то, а он лежит среди дров, прямо, говорит, в золотых очках и колун в руках сжимает, отчего-то очки эти ее особенно поразили. Приезжали следователь с уездным врачом, делали вскрытие, ничего вроде не нашли. Оказалось, что он одинокий, никого у него нет, так что похоронили мы его прямо здесь за церковью, так никто к нему и не приехал. Царствие Небесное. (О. Марк перекрестился и склонил голову.) Впрочем, заболтался я с вами. Редкий гость! Ложитесь пока вздремнуть, а через три часа я вас разбужу ехать в вашу Шестопалиху. Но обратно вам, похоже, придется на своих двоих добираться или, как у нас говорили, на одиннадцатом номере: вряд ли мужички согласятся вас везти, сейчас самая работа на полях. Впрочем, как договоритесь. Спите себе спокойно.
