Спокойно не получилось, потому что сразу за тем, как голова Никодима коснулась подушки, ему начал сниться длинный, тревожный и весьма запутанный сон. Он снова был на горе, но уже один, без собачки — и на горе было нехорошо. Вероятно, это было что-то вроде землетрясения или, скорее, его первых последствий после окончания подземных толчков: справа и слева от него вниз катились камни, увлекающие за собой сухую крупитчатую почву, которая серыми струйками стекала по склону. Сам Никодим укрывался под огромным, ростом с двухэтажный дом, валуном, покуда державшимся непоколебимым, хотя по каким-то внутренним (но очевидным для пространства сна) признакам было понятно, что вскоре и он покатится вниз. В воздухе стоял немолчный гул и висела сероватая вулканическая пыль, поднятая непрекращающимся движением. Сквозь пыль пробивались лучи двух солнц, висящих на равном расстоянии над горизонтом, справа и слева: понятно было, что на небе ни облачка, но из-за столбов серой взвеси оставалось впечатление пасмурного или клонящегося к закату дня. Ею же было закрыто все подножие горы, а вот вершина, которая хотя и не видна была за ближайшим изгибом, кажется, немного выступала из вулканического тумана.
Опасаясь, что валун, который начинал уже как будто в нетерпении подрагивать, покатится за своими малыми собратьями вниз, Никодим стал медленно выбираться из-под него, чтобы попробовать добраться до вершины. Выйдя на открытую зону и попав под каменный обстрел, он поразился, насколько нечувствительны были удары, которые наносили ему катящиеся вниз камушки: гораздо слабее, чем можно было ожидать по их внушительному виду. Воспрянув, он медленно полез вверх, двигаясь челноком: внутренний какой-то инстинкт подсказал ему, что так взбираться проще, чем напрямую. Приладившись к подъему и почти не чувствуя уже ударов от камней (которые, как ему показалось, сами старались обогнуть его по широкой дуге), он выбрался к плечу склона и, перевалив за него, впервые увидел вдалеке вершину. Впрочем, внимание его было отвлечено единственным живым существом, находившимся в его поле зрения. Вполоборота к нему на деревянном кресле сидел, закинув ногу за ногу, старик в желтой альпинистской куртке и тяжелых ботинках; в руках у него была стопка машинописных листов, по которой он вполголоса что-то читал. Из-за стоящего гула (который стало слышно только сейчас, как будто вдруг вернулся отключенный до этого звук) слов не было слышно, но интонация его менялась, как будто он читал пьесу на разные голоса. Никодим еще размышлял было, удобно ли подойти к незнакомцу и с чего начать беседу, как тот, не поворачивая головы, поманил его пальцем. Никодим приблизился. «По условиям самого жанра травелога, — проговорил тот, — первые отчеты о путешествиях типологически выглядели как рассказ о движении из области цивилизации в долину варварства, рассказ о продолжительном нисхождении, и, если повезет, последующем возвращении домой. Но в первых российских опытах этого рода жанровая структура оказалась размыта: если путешествия на север и восток нашей империи были в этом смысле неотличимы от традиционных образцов, то европейские травелоги, напротив, представляли собой стенограмму восхождения, попытки подобраться к дверям рая с последующим низвержением назад. Чем могу служить?» — обратился он вдруг прямо к Никодиму.
— Вам, вероятно, известно мое будущее? — спросил Никодим, отчего-то срывающимся голосом: только что, лавируя между летящих вниз булыжников, он был совершенно спокоен, а тут вдруг разволновался.
— В общих чертах оно известно тебе самому, — отвечал незнакомец, ухмыляясь. — Ты еще поживешь, потом умрешь, но в этом нет ничего страшного, потому что смерти нет.
— А не в общих, в частности? Я найду отца? И где?
— Ты знаешь анекдот про убийцу-парикмахера?
— Нет.
— Ну слушай. Один тип идет в киношку, приходит после начала сеанса, сначала скандалит с кассиршей, что-то насчет сдачи, потом с гардеробщиком, потом наконец идет к капельдинеру, который все это видел, и с надменным видом требует проводить его на место. Тот, делать нечего, идет провожать, с фонариком, поскольку в зале уже темно, клиент ворчит, всем недоволен, на ноги наступает тем, кто уже сидит. Наконец нашли место, тип садится, капельдинер наклоняется к нему и шепчет на ухо: «Убийца — парикмахер». Ну как я тебе все расскажу! Тебе же будет просто неинтересно жить.
— А что же делать?
— Бастовать надо, надо бастовать!
— В каком смысле? Не жить? Делать наперекор?
— Бастовать! Вставать пора! — Никодим почувствовал, что священник будит его, теребя за руку, как будто обмениваясь с ним прощальным рукопожатием. И только проснувшись окончательно, умывшись, выпив холодного чаю и усаживаясь наконец в ожидавшую его телегу, он понял, что о. Марк так и не спросил его имени — чтобы помолиться за него, если, конечно, ему пришло бы это в голову.
11
В отдаленных уголках империи, где гужевой транспорт до сих пор был в чести, Никодиму не раз приходилось добираться до места в крестьянской повозке, а то и в щегольском барском тильбюри, но конструкцию, подобную ожидавшей его, он видел впервые. По сути, это были крестьянские дроги — с двумя осями и высокими бортами из досок, но, во-первых, поставлены они были на здоровенные пневматические колеса, явно снятые с какого-то зазевавшегося автомобиля, а, во-вторых, сама конструкция кузова больше всего напоминала лодку с отрезанным носом и кормой. Присмотревшись, Никодим убедился, что обе догадки о происхождении частей повозки были верны: и на колесах читались полустертые буквы «Dunlop», и на бортах дрог видны были следы конопачения щелей, равно как и отверстия от снятых уключин. Между прочим, оба этих обстоятельства намекали на то, что таинственная усадьба за Шестопалихой все-таки существовала и точно была разрушена и разграблена: практический крестьянский ум любил находить в хозяйстве применение бесхозным излишествам, причем с особенным усердием норовил добиться попутного уничижения вещей — использовать, например, резную трость красного дерева с тонкой, филигранной работой в качестве кочерги. В этом не было, конечно, специального варварства, в котором любили упрекать русских иные критики, как правило из детей и внуков полицейских (отчего-то именно жандармская среда рождает у нас самых суровых критиков крестьянства и защитников европейской цивилизации), — скорее стихийный демократизм, непременный спутник общинной жизни. Они любили и ценили красоту, не только прощая, но и предписывая ей бесполезность: какой-нибудь старый черт Савельич мог месяцами при свете лучины украшать затейливой резьбой лопаску прялки для своей старухи, руководствуясь при этом только твердым убеждением, что эстетика выше прагматики (хотя, конечно, понимая это не в таких терминах). Но красота прялки была своя, собственноручно добытая и сама о себе говорящая; прялка делала свое дело (в умелых, естественно, руках), попутно радуя владелицу собственным изяществом и напоминая ей об усилиях дарителя. Савельич как бы конвертировал недели своей жизни, или сколько там он занимался украшением, в богатую резьбу — и в этом концентрированном виде вручал их подруге, а она, в свою очередь, вязала ему какие-нибудь особенные рукавицы, точно так же переводя дни собственного бытия в форму бездушного, но затейливого предмета, тем его одухотворяя. В этом обмене главным было то, что человек потратил несколько дней из недолгой жизни, то есть фактически стал добровольно на несколько шагов ближе к смерти, чтобы сделать презент своей спутнице — именно это фатальное обстоятельство делалось ключевым в подарке. На этом фоне причуды толстосума, который бездумно расплачивался за безделушку, ничем при этом не жертвуя, казались крестьянскому уму сущей профанацией, и оттого они испытывали к подобного рода барским забавам род насмешливого презрения: все равно как если б Данко освещал бы дорогу не собственным выдернутым из груди сердцем, а свиным, купленным в лавочке за пятиалтынный.
