Минут десять прошло в молчании, которое постепенно начинало Никодима беспокоить: не зная, что именно сказал им священник, он не мог понять, как начать разговор с попутчиками. Между тем, если не оставаться в Шестопалихе надолго (чего ему категорически не хотелось), стоило хотя бы предварительно узнать о руинах усадьбы. Наконец он решился и, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил, долго ли еще ехать до деревни. Все трое быстро обменялись взглядами, и возница отвечал, усмехаясь:
— Это как поедем: ежели рысью, так и совсем недолго, а если пожалеем лошадку, так, может, и часок-другой, а то и третий. — «По привычке кони знают, где сударушка живет», — пропел он вдруг, причем довольно мелодично.
— А можно и вообще не доехать, — подхватила его соседка отчего-то довольно глумливым тоном.
Вновь повисла пауза. Любая логика беседы не просто подразумевала, а просто-таки требовала спросить у Никодима, зачем ему туда, но вопроса не последовало: это могло означать либо полное отсутствие любопытства (во что поверить было трудновато), либо твердые инструкции, данные им отцом Марком. Поскольку все равно без объяснений было не обойтись, Никодим решил не дожидаться ответной реплики.
— У вас за деревней была старая усадьба, разрушенная. Далеко это, легко ее найти? Мне нужно сфотографировать ее, и особенно башню, которая там была.
— Башню? — протянул мужичок. — Да нет у нас там никакой башни. — Ты чего-нибудь слышала про башню? — обратился он к подруге.
— Я — никогда. Может быть, кто-то и слышал, но мне не случалось.
Никодим поймал мгновенный острый взгляд бывшей кликуши. В принципе он понимал, что лучше не настаивать: это был часто встречающийся ему психологический выверт. Деревенские жители априори испытывали по отношению к пришлецу род комплекса неполноценности, из-за чего старались во всей возможной полноте подать свои локальные превосходства, как будто умение плести лапти на продажу до некоторой степени уравнивало их с визитером, профессором Сорбонны. Поэтому на любой прямой вопрос зачастую получался уклончивый, а то и вовсе неверный ответ — не со зла и не из-за врожденной увертливости, а лишь для создания того фона, на котором ярче просияет впредь высказанная истина, даже если она касалась бы всего-навсего истинного положения на карте какой-нибудь Конской Заводи или Козьей Спинки. Таким образом, с прикладной точки зрения настаивать ни в коем случае не следовало, но вот серьезность своих намерений подчеркнуть стоило, чтобы набить цену будущей капитуляции: не в денежном, конечно, смысле (Никодим успел убедиться, что крестьяне, несмотря на вынужденную бережливость, в массе своей достаточно равнодушны к деньгами), а в том же психологическом.
— Мне рассказывали совершенно точно, что в двух-трех километрах к западу от Шестопалихи стояла усадьба — с барским домом, службами и еще разными строениями. Мне очень хотелось бы ее отыскать.
— А кто рассказывал-то?
Тут было важно не ошибиться. В некоторых случаях апелляция к бывшему владельцу была несомненным благом: там, где в народе жила благодарная или как минимум нейтральная память о бежавшем барине, упоминание о том, что сам он (или его дети) ныне здравствует где-нибудь в Свиноусьце, открывало все пути и к чувствительным сердцам пейзан, и к бывшей недвижимости. В иных случаях, напротив, если бывший владелец успел оставить по себе недобрую славу (а абстрактное человеколюбие зачастую сочеталось в будущих эмигрантах с самыми свирепыми замашками крепостничества), имя его способно было испортить все дело. В полученном Никодимом пакете ничего не говорилось про нрав местного латифундиста (а только про башню и огород), но он решил рискнуть.
— Ну, допустим, сам владелец и рассказывал.
Реплика его возымела неожиданное действие. Возница тпрукнул лошади и, повернувшись всем телом к Никодиму, спросил у него охрипшим голосом:
— А он живой был?
Никодим смешался.
— Я получил письмо, как мне показалось, или от владельца, или от его доверенного лица.
— Аааа, письмо, — протянул тот, вновь поворачиваясь и подергивая вожжами. — Ну разве что письмо… Был там действительно старый дом, — проговорил он нехотя, — но мы в ту сторону не ходим, болото там… да и делать там нечего, ни грибов, ни ягод.
Никодим понял, что лучше не настаивать: собственно, сам факт наличия усадьбы они признали, а пока для его целей этого было достаточно — провожатым можно было озаботиться и позже. Но налаживавшийся контакт следовало развить.
— А можно где-нибудь будет переночевать в деревне? Я бы сегодня попробовал сфотографировать то, что нужно, но вернуться засветло уже, похоже, не успею.
— Да найдется, наверное, где. Может, хоть в докторовом доме.
— А сам врач?..
— Да нет у нас доктора-то пока. Как тот помер, так и нету.
— А к кому мне там обратиться, чтобы пустили?
— Да ты не суетись, — отвечал мужик, как показалось Никодиму, довольно грубо. — Сейчас, Бог даст, доедем — найдем тебе и то и се, будешь как барин у нас.
Говорить опять сделалось не о чем, да и сторонний разговор в телеге увял сам по себе. Никодим вновь почувствовал какую-то отстраненность от происходящего, как будто не сам он едет в телеге среди чужих людей, а словно смотрит фильму про какого-то путешественника, причем на заднем фоне вызревала еще одна мысль (из разряда нередко посещавших его) — что сейчас никто, ни одна живая душа из знакомых ему не знает, где он находится. Человеку вообще свойственно воображать то, что произойдет после его смерти: мысли такого рода — верный спутник всяких обид, особенно времен отрочества. Собственно, многих удерживает от самоубийства только невозможность присутствовать на своих похоронах, мысленно наслаждаясь речами и раскаянием. Так и Никодим, несколько внутренне стесняясь, любил машинально воображать, как его родные и близкие, не дождавшись весточки, организуют разыскную экспедицию, шажочками прослеживая его извилистый путь: вокзальные кассы, проводница, себежские старухи, Савватий… Но в этот момент, до начала этих масштабных исследований, он был совершенно невидим: кажется, он не успел никому толком рассказать о своем маршруте, так что даже исходная его точка была до времени скрыта — пока, конечно, Густав не обеспокоился бы отсутствием вестей. Впрочем, поскольку он был в Москве, то, может быть, и тревогу забил бы раньше? И что? Позвонил бы матери, потом, наверное, князю, который, впрочем, умеет припадать к таким таинственным рычагам, что, может быть, это и ускорило бы дело.
За этими легко льющимися мыслями Никодим не заметил, как кругом оказалась уже не лесная чащоба, а возделанные поля, предвещавшие близость деревни. Судя по отсутствию межей между наделами (ровное изумрудное поле озимых уходило за горизонт), хозяйство здесь велось соборно, что, по опыту его, означало заведомую сплоченность деревенских перед лицом любопытствующего пришлеца — впрочем, даже недолгое и сугубо поверхностное знакомство со спутниками позволяло надеяться на легкое снисхождение к чужаку. Первые же избы подтвердили предположение о соборности: об этом же свидетельствовало внешнее равенство обиталищ. В отличие от исторической деревни, где по внешнему виду избы всегда можно было сказать о ступени, которую занимает ее владелец в местной иерархии, при общинном землевладении старались строить дома примерно одинаковые для всех, сообразуясь лишь с размером семьи. В отличие от Могилей, где отсутствие детей бросалось в глаза, в Шестопалихе, напротив, их было, пожалуй, поболе обычного, но и тут Никодиму пришлось поневоле оказаться в эпицентре торжественной встречи. Десятка три взрослых и чуть не полсотни детей (составлявших, вероятно, вкупе все население деревни) в совершенном молчании стояли, выстроившись полукругом в центре небольшой площади. Выглядела она не вполне обычно: главной ее доминантой была громоздкая, на века сработанная изба из крупных бревен с маленькими подслеповатыми окошками и могучей дверью, замкнутой на цепь; на цепи же болтался огромный замок. Эта изба, углом воткнувшаяся в площадь, как круизный лайнер в лагуну, забирала на себя внимание своим неочевидным предназначением и бросающейся в глаза несоразмерностью; рядом с ней (если смотреть по часовой стрелке) был небольшой пустырь, явно на месте какой-то постройки, от которой осталась еще груда кирпичей и остов полуразрушенной печи, напоследок козыряющей в небо обгоревшей дымовой трубой (все это густо поросло свежей крапивой); далее по обеим сторонам продолжался уже ряд обычных изб, лишь в одном месте расступившихся, чтобы дать место колодцу-журавлю.
