Впрочем, не закончив осмотра, Никодим был отвлечен от него толпой, в безмолвии подавшейся к телеге, как будто они связывали с возвращением односельчан какие-то особенные ожидания. Собственно, так и вышло: возница, положив вожжи, вдруг выпрямился во весь рост (отчего телега покачнулась и скрипнула) и провозгласил: «Началось». Толпа ответила гулом. «Я в земском радио послушать изволил, — продолжал он без всякой интонации, как будто зачитывая слова, по одному появлявшиеся перед его внутренним взором. — И вот передавали — в Москве покойный профессор зайца убил». «Да как же он его изловил-то, зайцы-то, они ж прыткие», — воскликнула с жаром бойкая старушка из публики, подобравшаяся тем временем к привезшей их лошади и кормившая ее чем-то с ладони. «Об этом разговору не было, — продолжал возница. — Но само подобное известие есть добрый и давно ожидаемый нами знак. Впрочем, помолчим», — привычно продолжил он и полез с козел. Потрясенный Никодим, несколько иначе расшифровавший новость, стал машинально спускаться с телеги. Вновь, как и менее полусуток назад, он оказался в одиночестве посередине отвернувшейся от него толпы. Разминая затекшие ноги и счищая с пиджака какую-то приставшую к нему лесную ерунду, он ожидал момента, чтобы подойти к вознице и напомнить ему о себе, как вдруг почувствовал, что его очень аккуратно и одновременно с двух сторон берут под руки чрезвычайно схожие между собою юноши. Один из них подхватил выпавший от неожиданности баул. «Пойдем-ка на минутку», — проговорил второй. «Но позвольте», — запротестовал Никодим, пытаясь поймать взгляд возницы: в обступившей того толпе вдруг заговорили все разом и только слышны были среди общего гула какие-то отдельные слова, повторяемые его характерным нейтральным тоном. «Мы договаривались с этим вот, который…» — сделал Никодим еще одну попытку. «А он тоже сейчас придет, — совершенно невозмутимым тоном повторил юноша. — Идем-идем».
12
Увы, предназначение нелепой избы оказалось именно таким, как можно было судить по ее угрожающему виду: по первому замыслу, возможно, она должна была оказаться магазином, кабаком либо складом, а может быть, и еще какой-нибудь общественной постройкой, но ныне в нее замкнут был Никодим — и вся ее угрюмая архитектура, как казалось, только и ждала этого момента. Само водворение его прошло не без трудностей: пока один из стражников придерживал его на крыльце, второй пытался отомкнуть приржавевший замок, густо звякая цепью, как встающий на якорь сухогруз, другой, наскучив ожиданием, передал тому пленника, а сам попытался совладать с замком. Он оказался более удачливым, так что дужка с щелчком поддалась, дверь без скрипа распахнулась, явив спартанский интерьер: в полутьме виднелись те же крупные бревна, но избежавшие действия непогоды и оттого с исподу светлые; икона с лампадкой в красном углу (это была Анастасия Узорешительница: позже Никодим, вглядевшись, оценил), длинный деревянный стол и столь же длинная лавка, придвинутая к стене; громоздящаяся в углу печь какой-то особенной, неизвестной Никодиму конструкции. Рядом с печью стоял глиняный урыльник, прикрытый фанеркой.
Никодим еще раз попробовал протестовать, но как-то вяло. «Вы уверены, что ни с кем меня не путаете?» — «Никоим разом», — отвечал один из юношей. — «А почему, собственно?» — «Просто погостишь немного у нас». — «Ну ничего себе гостеприимство». — «Уж какое есть». Оставив ему баул, они вышли, тщательно заперев за собой дверь.
Вспоминая виденные им фильмы, в которых герой оказывался заточен в небольшом пространстве (при летучей инвентаризации внутренней синематеки их таких оказалось немало), Никодим твердо припоминал, что главные враги заключенного — скука и уныние. Впрочем, баул был при нем, а в бауле книжка, хотя уже и прочитанная, так что это развлечение оставалось про запас: пока же он решил планомернейшим образом осмотреть помещение, в которое его забросила судьба. Относительно будущего он отчего-то не слишком беспокоился: если его заперли из-за приграничного рвения, то все разъяснится, когда приедет какой-нибудь официальный чин; в противном же случае (которого, впрочем, вообразить он не мог) вряд ли они рассчитывали продержать его взаперти достаточно долго. Как бы то ни было, возможности его, как и всякого узника, были сильно ограничены: он мог шумно роптать, а мог, напротив, смиренно ожидать перемен, от скуки запечатлевая и каталогизируя свою по тюремным меркам весьма просторную камеру. Он посчитал кругляши бревен, составлявших боковые стены (девять), доски, из которых был сложен пол (семнадцать), балки, держащие потолок (шесть). Можно было счесть головки гвоздей, которыми был скреплен стол (их было что-то очень много, как будто их вколачивали просто из озорства, не считая), но это занятие как очевидное он отложил на потом. В принципе, можно было и попробовать вздремнуть, продемонстрировав заодно тюремщикам мушкетерское презрение к несвободе, но Никодим пожалел светлого времени, тем более что не было известно, дадут ли ему к вечеру какую-нибудь лампу или свечу.
Быстро измерив шагами длину и ширину комнаты, он решил проинвентаризировать окошки. Их было пять: по два в длинных стенах, одно в торцевой; одна из стен обходилась без окна вовсе. Их размер и положение лучше прочего выдавали нежилой характер избы — они были маленькие, незастекленные и, главное, были прорезаны так высоко, что дотянуться до них человеку среднего роста было никак невозможно. Дневной свет еле пробивался через них, так что в комнате, несмотря на солнечный весенний день, царили сумерки. Никодим влез ногами на лавку и смог, поднявшись на цыпочки, выглянуть. Грубо прорезанное во всю немаленькую глубину бревенчатой стены, окно не вознаграждало за потраченные усилия: почти все поле зрения было занято свежими листьями крупной березы, которые могли бы умилить романтика шиллеровского склада, но были почти бесполезны узнику, поскольку за ними не было видно практически ничего: грубый абрис соседнего дома, клочок голубого неба… все остальное терялось в переплетении ветвей. Второе окно по этой же стене было любопытнее — хотя оно тоже выходило на задний двор, в деревенские кулуары, но зато не было заслонено естественной преградой. Видна была немощеная улица со следами засохшей грязи, поросшие травой обочины, на одной из которых паслась черная курица, время от времени иронически склонявшая голову набок, как будто прислушиваясь к последнему слову приговоренного червячка. Редкие и невысокие частоколы отделяли от дороги палисадники, густо засаженные сиренью, жимолостью, чубушником. Кое-где видны были стоящие вдоль заборов лавочки (все они были пусты); у одного из домов припаркована была телега, тоже пустая. Всего домов на улице было пять или шесть с каждой стороны; за последними, сливавшимися уже в зелени, виден был ровный сосновый лес, скрывавший, очевидно, где-то в себе заветные руины.
Никодим попробовал подтащить лавку к окну: сперва ему показалось, что она приколочена к полу, но со второго рывка она поддалась — вероятно, просто присохла или крепилась на одном гвозде. Упираясь, он проволочил ее мимо стола и пододвинул к окну. Она была слишком длинной, чтобы поставить ее вдоль боковой стены, так что пришлось прислонить торцом, но при этом Никодим понимал, что если он встанет на боковину, то вся конструкция под его тяжестью перевернется. Ему вспомнились часто продававшиеся в сувенирных лавках на вокзалах и в аэропорту деревянные игрушки, изображающие мужика и медведя, оседлавших с двух сторон деревянную лавку-балансир: вероятно, каким-то образом она либо служила эмблемой национального духа, либо сублимировала представление иностранцев о России: неустойчивая гармония, временное перемирие между человеком и природой. От медведя мысль его скакнула к предначертанной парности: была в суровом русском быту невольная потребность в компаньоне, товарище, партнере — одному ни спастись в стужу, ни сладить с двуручной пилой. Впрочем, в данном случае приходилось справляться своими силами — Никодим пристроил боковину лавки между бревнами стены так, чтобы образовалась дополнительная опора, а сам влез на нее, стараясь держаться поближе к деревянным ее лапам: так, придерживаясь руками за стену и нелепо вытянувшись, удалось все-таки выглянуть в окошко.
