- Ну что, братья-монахи? Сдаваться или прощаться будем? - сказал Каспар. - Ваше напрасное сопротивление может быть истолковано как намеренное и противозаконное умерщвление своей плоти. И послужить достаточным основанием для вашего превращения в чмо. - Он несколько вольно интерпретировал стандартный полицейский шаблон.
- Ну что такое война, когда смерть не имеет значения? - сказал Клим. - Мертвым не больно. Немного щекотно и всё. Ты как, Очко, согласен на летальный исход?
- Исход так исход. Издох так издох, - сказал в своей манере Стальной.
- Наказание имеет значение, - возразил Каспар. - Превратят тебя в нечто еще более чмошное, чем ты есть. Накинут воспитательный срок. Добавят мучений - как физических, так и моральных.
- Вот серпом так серпом. Вот сюрприз так сюрприз. А то мы не знаем, что нам полагается, раз виноватые, - сказал Ветрогон.
- Однако, пора, - сказал Каспар. - Торопецкий!
- Я, - отозвался я.
- Огонь...
Я выпустил по руинам очередь.
- Пули выпущены. Коэффициент летальности равен нулю, - констатировал Клим. - Знаешь, чего он хочет, Ветрогон? - сказал он, явно адресуясь к соратнику, а неявно - к майору Моравскому. - Поменять взаимоотношения между жизнью и мной. Типа, были клиент и шлюха, а стал муж и жена.
- Сдается, все проще, - сказал Ветрогон. - За живых ему премиал полагается. А за мертвых - сухая благодарность от старшего по званию. Да и то если в своей банде обойдется без потерь.
- Думаешь, обойдется? - спросил Клим.
- Думаешь, нет? - отозвался Ветрогон.
- Да простится сим бесам, ибо не ведают, что творят, - сказал Вазелин.
- Ага, вижу, - сказал Клим. - Все заняли боевую позицию. Позишн намба уан... Тот, что прячется справа, уже капрал. Слева - стрелок по нам. Как хоть звали-то вас, пацаны? Тот, что слева, будет у нас Иммортель. А ты, капрал, Незабудкой будь. Пора прервать ваш контракт с правительством. Отчетливо видишь их, брат Вазелин?
- Как царство небесное при конце времен.
- Мочи.
Пуля пробила облегченную амуницию, вошла в спину. Меня ударило о сосну, за которой прятался. Оружие выпало. Все внутри взорвалось огнем. Дыхание перехватило, потом зачастило в преагонии, и я отчетливо понял, что сию минуту умру.
- Во славу Господню заклали тельца, - все еще жили в наушнике голоса.
- Знатный трупец...
- И духман его воспарил, яко дым всесожжения. Что там над озером, братец Муму?
- Летят жмуравли...
- Добавлю еще одного к стае.
Сзади раздался второй выстрел.
02 ВЫХОД
Нежданка, как ей присуще, застала врасплох. Приходилось покидать обжитое тело. Я не был готов к большому космическому путешествию.
Я не сразу понял, что стреляли в спину. Значит, монах остался в тылу, просочившись меж нами, в то же время поддерживая развлекательный разговор.
Смерть - это боязнь перемен. И хотя, необратимых теперь нет, оставались сожаленья о теле, стойле души, да горькое чувство мошенничества, совершенного надо мной. Стрелял, должно быть, Василий "Вазелин" Савченко. Тело сползло по стволу сосны, легло у подножия.
Клочья дальнего и ближнего прошлого - побед, обид - циркулировали на периферии сознания, занятого восприятием боли. Эта боль была больше, чем Бог - жгучая, с примесью белого, пронзительная, словно фальцет. Мысли переплетались, путались, беспорядочно и противоречиво, теряя начало, не имея конца, пока их окончательно не смешала, а затем и вовсе смела преагональная паника. Дыхание стало прерывистым, то замирало, то открывалось вновь. Тело противилось - в судорогах и коротких вздохах - пытаясь приостановить смерть.
Боль утихла, но совсем не ушла. Предсмертный предметный мир застило, как будто его окутал туман. Мне вдруг представилось, что этот туман и был той самой первичной субстанцией, из которой я когда-то возник. От которой порывом ветра оторвало клочок. И этот мутный серый лоскут после некоторого сгущения и валянья в пыли уплотнился и стал мной.
Придут же такие фантазии в подходящий момент. Туман был сейчас такой промозглый, что мир от холода ходил ходуном - колыхался, во всяком случае. Но колыхание прекратилось, а холод нет, словно тело было обложено льдом для пущей сохранности.
Атмосфера еще более уплотнилась, осязаемо давила на бронхи. Зрение видело только мутный свет, который скорее скрывал, чем проявлял предметы. Дышать стало совсем невозможно - и я прекратил.
Холод схлынул, словно воды сошли. И показалось, что кто-то мимо прошел, не заметив меня или не обратив внимания, только жаром и ужасом обдало. Я, словно джинн из бутылки, стал выпрастываться из тела, ощущая неприятное раздвоение: отчасти еще в теле, отчасти уже вне.
Потом ощущенья исчезли. По мере того, как пустело тело, исчезал даже тот мутный свет, что до этого был. Уже не было ни удушья, ни куриной унизительной слепоты. Мир померк. Все отошло в область неважного: жизнь, с вытекающими из нее последствиями, смерть в том числе. Подступил покой, как и присуще покойному - пограничная пауза, предваряющая иной свет.
Этот новый свет был не менее ярок, чем прежний, привычный.
Или скорее, это было новое зрение. К которому тут же подоспело и зрелище. Я вдруг увидел то, что происходило внизу.
Предметы и люди были отчетливы. Челомуты потешны. Стрельба со смертельным исходом напоминала игру. Да и была ею на самом деле. Дальше смерти не убьют, а смерть - всего лишь увлекательное приключение. Даже те, кто не склонен был испытывать судьбу гибелью, тут, на законных основаниях были готовы ее испытать. В это раз погибать была очередь бойцу Бондаренко. Он был полон чаяний и предвкушений и даже стихи читал. Появление майора спутало эти планы. А моя смерть окончательно убила его надежды на трип, так как увеличивала процент потерь в группе. А это грозило разборками и расторженьем контракта. Ну и потерей страховки, разумеется - и это было самым опасным в нашей войне. Война перестала быть серьёзным занятием, а бой зачастую заканчивался игрой в поддавки. Оно и поныне так, насколько я знаю.
Я видел сверху себя, вернее, свое тело, оно было совсем неподвижно и уже не боролось за жизнь. Его жизненные функции, по всей видимости, уже не контролировались головным мозгом, и организм, как на аварийном управлении, продолжал еще как-то теплиться, поддерживать существование на продолговатом мозге и на спинном, используя последнюю возможность удержать жизнь в режиме бескислородного обмена. Я надеялся, что чип, связующий умирающий мозг с базой, будет работоспособен еще десяток минут, чтоб мои впечатления от аутоскопии не пропали втуне. Чтобы запомнить и другим рассказать, как моя смерть со стороны смотрится.
Накатили и схлынули одна за другой - волна счастья, блаженства, ужаса. А восторг был много более интенсивный и качественный, чем в мою последнюю смерть. Не зря говорят, что способ и место смерти имеет значение. Я издал ликующий вопль, который подоспевший ко мне Бондаренко воспринял как хрип, как мой последний выдох.
Брошенного тела было отчасти жаль. Для него мгновение остановилось. Безусловно, подогнанность, собранность, даже соборность всех частей организма с развитием "науки плоти" становятся все совершенней. И мое новое тело, надеюсь, доставит мне меньше хлопот с адаптацией, чем то, которое у меня только что отняли. Но с ним нас многое связывало - в частности, боль. Мертвым не больно, сказал, помнится, Вазелин, но я ее и сейчас испытывал. Или скорее сухое жжение - там, где была боль - впрочем, вполне терпимого свойства. Подобные фантомные ощущения иногда бывают после утраты плоти. Словно удалили зуб, а зуд после него остался. Или реверберирующая субстанция (пусть: душа) отзывается послезвучием.
- Люли-люли, пели пули, - декламировал боец Бондаренко. - Баю-баюшки-баю, падай, бля, а то убью.
Сам он, отнюдь не прячась от пуль, подошел к другому покойному. Это тело еще теплилось.
- Вот черт! - выругался боец. Очевидно у него еще оставались надежды на собственный летальный исход.
Я слышал его отчетливо. Вероятно, слух был того же нового свойства, что и глаза.
Судя по отсутствию амуниции, убитым оказался майор Моравский. Это уже вдвое превышало запланированные потери.
С этой высоты выяснилось, что в тылу оставался всего один снайпер-монах, а диспозиция такова. Клим и четверо челомутов засели в кирпичных развалинах и редко, но вовсе не метко постреливали. А Вазелин, вместо того, чтоб сменить позицию и затаиться в овражке, шел прямо на Бондаренко, ища себе легкую смерть. Винтовки при нем не было. Зато был на голове венок из стеблей крапивы, символизируя тернии.
- Солдат, смирно! - орал он. - Отдать честь! Вольно!
Бондаренко, очень рассерженный - за то, что тот ему трип сорвал - выпустил в него весь магазин, длинной очередью перебив ему ноги. И пока тот в болевом шоке корчился и кричал, подошел и скрутил его.
