— Во-во, Авсей, ты иди, возьми топор! — сказала Колотуша и быстро семеня своими коротенькими ногами уже к другому страждущему информации, причитала. — Ой, не к добру все, ой кровушка прольется! Авсей еще за топором пошел. Надо сказать, кабы мужики взяли топоры, да вилы, а то Авсея прибьют одного, а гурьбой, так и немцев бить сподручнее.
Не знал Василий Шуйский к кому обратиться за помощью в распространении информации. Ульяна-Колотуша, несмотря на свой уже почтенный возраст в пятьдесят два года, да немалые телеса, четверть всей Москвы оббежать смогла бы за ночь, подымая народ на немцев.
— Никодим, и ты тута? — спросил Авсей, заприметив своего кума-сапожника, кому и кожу продает, с кем и детей всех своих перекрестил.
— А то, как жаж! — важно отвечал Никодим Рукавицын. — Что Колотуша говорит-то?
— Да всякое непотребство. Что царь наш Димитрий Иоаннович и телятину ест, днем не спит, да ногами своими ходит в полудни по Москве, да что католичка его… — Авсея понесло и он стал выкладывать все сплетни, что ходили по Москве уже как пару месяцев.
Никодим все это знал, уже не раз слышал, но за неимением иной информации, с превеликим удовольствием послушал сплетни и в изложении кума.
— Ты хулу на царя не наводи, — грозно посмотрел на своего друга Рукавицын, после того, как Авсей стал и царя впутывать в грешные дела. — А то и не погляжу, что и кум мой и что ты грозный статями.
— Ты не серчай, Никодим. Сам не понимаю, что делается вокруг. Слышу, что кричат бить немцев, а уже иные люди кричат, что государь ведет себя, как схизмат и все ляхов привечает, да худородных, — говорил Авсей.
Подобная мешанина была в головах почти каждого москвича. Еще недавно, они смогли скинуть ублюдка Федора Борисовича, вот так же собравшись толпой и пойдя на лобное место, после в годуновскую усадьбу. А уже после многие люди и подумали: а был ли Федор ублюдком? И пошто убили его, отрока еще? Не, что его мать изрубили, то понятно — малютино племя истреблять нужно и Марию Григорьевну Годунову, дочь Малюты Скуратова, ката Грозного царя, заслужено убили. А Федора Борисовича за что? Но тогда возникает вопрос еще один: а почему, если малютину дочку Марию убили, то почему тогда живет и здравствует дочь друга Малюты Скуратова-Бельского, Екатерина? Потому, что замужем за Дмитрием Ивановичем Шуйским?
Ох! Думать обо всем этом было сложно, особенно после того, как вчера выпил на чарку меду более допустимого. А потому… бить немцев!
*………*………*
— Ну, Василий Иванович, есть вести от брата твоего? — спросил подскакавший князь Куракин Андрей Васильевич.
— Нет, но мы идем в Кремль! — сказал Шуйский, придерживая своего ретивого жеребца за уздцы.
— Дорогу до Кремля я знаю. А на лобном месте что скажешь? — задал очередной вопрос Куракин.
— А ты не направил московский люд на немцев? — раздраженно ответил вопросом на вопрос Шуйский.
Василий Иванович предположил, что москвичей, с подачи Куракина, направляли на Соборную площадь, к лобному месту и тогда у него может и не получится спокойно взять Кремль.
— Нет, пошли бить немчуру, но народ завсегда стекается к лобному месту послушать, что бирючи [глашатаи] скажут, — оправдывался Андрей Васильевич.
На лобном месте было людно. Толпа все более ширилась и становилась плотнее. Многие москвичи, обладая любопытством, что свойственно, впрочем, не только жителям Москвы, шли послушать, что именно произошло. На лобном месте, оттуда, где рубят головы, четвертуют и казнят иными способами, завсегда были люди, которые скажут, что именно нужно делать и вообще, почему церковь Ильи Пророка вдруг огласила округу звоном своих колоколов, и ей стали вторить иные храмы.
Выехав на лобное место, Василий Иванович Шуйский чуть ли не ахнул, но сдержался и надменное лицо, с высоко поднятым подбородком осталось невозмутимым. Людей было не много, их было… да на Земском Соборе, когда Бориса на царство избирали, и то меньше. Очень много. Шуйский и не думал, что в Москве столько живет.
Нет, не живет, это, как раз-таки, то воинство, которое стало формироваться в округе Москвы, да и разного рода люди присутствовали, которые прибыли в столицу, чтобы получить свою «кость» с царского свадебного стола.
— Говори, Василий Иванович! — сказал Голицын.
Шуйский слез с коня, которого за уздцы уже держал служка, степенно достал из сумки больной серебряный крест и взошел…
— Что бы вот так же не подыматься, но на плаху, — пробурчал Василий Иванович и осенил себя крестом.
Вот на этом же месте Василий Шуйский уже должен был оказаться, когда в январе совершал попытку скинуть с престола Димитрия Ивановича. Он был разоблачен, заговор не удался. Тогда и приговор был уже вынесен, но… вор помиловал, сослал старшего Шуйского в Вятку. Теперь же, от плахи убежав, Василий Иванович вновь у места казней, но выносит приговор тому, кто посмел противиться восхождению самого Шуйского.
Можно ли этой толпе вдумчиво рассказать, что Димитрий Иванович не тот, за кого выдает? Можно, но уж явно не Шуйскому, который признал сына Ивана Васильевича. Да и понимал Василий Иванович, что нужны людям сейчас эмоции, что не простят ему сбор и суету в Москве, если народ московский не получит выход своему негативу.
— Люди! — кричал Шуйский, а бирючи, распространяли слова боярина дальше. — Литва возжелала извести царя нашего Димитрия Иоанновича. Пришли в дом наш и не чтут наряда нашего [Шуйский действительно, по свидетельствам, призывал бить Литву, то есть литовских шляхтичей, при чем за царя Димитрия].
Василий Шуйский отлично чувствовал толпу, особенно эту, которая все свои эмоции выражает ярко, без утайки, слово ребенок. И сейчас Василий Иванович четко определил, что можно и нужно нагнетать обстановку далее. Можно врать, а, скорее, приукрашивать в более темные тона то, что и сами москвичи видят. Покупают девок ляхи? Да! Но как может православная девица согласится лечь хоть с кем за деньги? Не может, значит, ее насильничают. И не важно, что это отец девицы сам отправил дочь ублажать того самого шляхтича, чтобы разом решить свои финансовые проблемы. В этом никто и никогда не признается. Следовательно, — точно насилие было.
— Они насильничают ваших дщерей, они не чтут нашей истинной веры! — Шуйский кричал, все более распаляясь.
И, ведь не важно то, что они и не могут чтить ту веру, которую не исповедуют. Притом, Шуйский успел рассказать и о том, что ляхи, да и литвины, ходят в московские храмы и молятся. И для всех было верхом кощунства и насмешек уже то, католики смеют креститься по-своему и не преклоняются перед иконами.
— И смотрят на лики святые наши, православные, и не только не преклоняются перед ними, но и насмехаются, — кричал с «трибуны» Василий Шуйский.
Шуйский вроде бы и говорил правду, да на некоторые вещи можно было посмотреть и с иной стороны. И в храмы они ходят с оружием. Ну, так без сабли шляхтичу вообще никуда, а в Москве, где неоднократно были различные стычки с боярами, да и с ремесленным людом, наличие сабли порой решало конфликт и без драки. Ну, одним из главных обвинений было то, что прибывшие на свадьбу царя иностранцы… ели говядину.
— Ибо сказано: не вари мясо теля с молоком его матери, — Шуйский перефразировал на свой лад слова из Ветхого завета
*………*………*
— Авсей, идем на Немецкую слободу на Яузе! — говорил Никодим Рукавицын.
Глаза кумовьёв горели неестественным огнем. Они, накаченные праведным гневом, были готовы рвать любого немца. А где их более всего? Правильно, в не так давно вновь отстроенной Немецкой Слободе.
Авсей уже был готов рвануть, бежать, быстро, не останавливаясь, пока не найдет того немца: франка, шведа, ляха, да хоть кого. Он будет грызть его, он будет рвать его. За веру, за поругание церкви. Это же можно его, Авсея унизить, но как же трогать Бога? Вот только топор плохо заточен, да ничего, можно же и обухом раскроить череп.
