И — получилось. Я оказался не в призрачном, а вполне плотном виде в некоей… пещере, гнезде, берлоге. Здоровенная овальная полость из переплетения ветвей и листьев, с мохом, из которого росли светящиеся огромные ягоды. Такие же росли и из ветвей «стен» и «потолка», давая вполне сносное освещение. Медведь, тем временем, с усталым вздохом плюхнулся на задницу, ОЧЕНЬ недовольно уставившись на меня. Натурально подняв бровь! И выдал: «Чего надо⁈»
— Э-э-э… поговорить? Что тут происходит, как и зачем… — довольно бессвязно начал я, с удивлением рассматривая себя: на мне была парусиновая одежда с мехом.
«Иди нахрен! Устал я!!!» выдал топтыгин, развернул меня верхней лапой, и, не вставая… отвесил лютейшего пенделя задней лапой! Я даже возмутится и озвереть не успел — от этого пинка на меня навалилась тьма, и сознание погасло.
4. Подорожная в столицу
Пришёл в себя я от неприятной, просто отвратительной вони, причём явно человеческого (хотя иначе как свинотами источники ТАКОГО запаха не назовёшь, да и свиньи, вообщем-то, почище будут!). Вонь сменилась невнятным бормотанием и подёргиванием моей ноги, явно этим вонючкой (или вонючками). Причём сапог с ноги стал стягиваться, на что я совершенно рефлекторно слегка трансформировал стопу, зацепившись в стягиваемое имущество когтями. Вскакивать меня, почему-то, не тянуло, потому что я судорожно, до головной боли, пытался уложить в голову всё недавно произошедшее. Впрочем, много времени это не заняло: не понять вообще, само собой, а просто хоть как-то, начерно уложить происшествие. А вор сапог, тем временем, оттолкнул мою лапу и заголосил, что я, к собственному удивлению, понял:
— Хучь срезай с питуха этого придорожного, да негоже вещь портить! — гундосил голос.
— Та плюнь ты, мож не питух…
— А хто? Пеший, да одет, как скоморох! А мехов-то накрутил, рухляди! Видно, добытчик: расторгался и упился на радостях. Так мы даже по суме не шарим! Но такому пропойце всяко добрая обувка не с руки, варнаки какие всё одно снимут. А так — добрым людям достанется, нам то бишь! Говорю тебе: благо мы творим, Мысел, не сумлевайся!
— Ну-у-у… не зна-а-аю-у-у… — протянул сомневающийся голос.
— Зато я кумекаю! Щаз маслица тележного плесну, да и помогу бедолаге. Почитай, не снимаются совсем — опух от водки.
Так, прежде, чем дёргаться, бегло пробежаться мыслью по имеющемуся. Первое: похоже, медведь меня таки утрамбовал в трупана оборотня. Это и по шмоткам в его берлоге было понятно, а его скотский пинок выпнул меня из берлоги, а не вообще.
Второе: я понимаю, что трындят «благодетельные» воры сапог. При этом понимаю, что от русского отличия ощутимые. Да и от английского или хохдойча. Но корни и общие слова точно есть. Это — память оборотня, скорее всего, память телесная. Хотя, возможно, я её получил, поглощая туман… К чёрту, потом о мистике и колдовстве подумаю, сейчас не до того! Так вот, память есть, но очевидно неполная. Правда, имя я знаю, да и титулованный этот оборотень выходит: некий видом Михолап, из рода Потапа. Что, учитывая мою имя-фамилию, даже смешно. А меня сейчас изволят гопать на обувку какие-то проезжие пейзане, купцы, ну или ещё какой пролетариат. Подлое сословие, как всплыло в памяти, причём очень метко: тырить сапоги с МОЕГО бессознательного тела — подло. Правда, резоны рассудительного вонючки… ну скажем так, тема для обдумывания. Потому что ни хрена не понятно: с хрена ли титулованый аристократ, которым выходил… выхожу я, без транспортной скотины (что, насколько мне известно, показатель статуса во всяких средневековьях, куда меня, судя по косвенным данным, и замедведило). И одежда такая дурацкая — тоже непонятно, с хрена ли.
И третье: принимать «благо» от воров сапог я не желаю категорически. Вообще, надо бы этим деятелям продемонстрировать их неправоту, с занесением в тела. И само собой, с сохранением уже моих сапог.
И с последнее: прежде, чем рыпаться, нужно понять, а не огребу ли я от пролетариата? Говорят-то двое, но чёрт знает, сколько их. Память упорно подсказывает: вскочить и запороть каналий хлыстом, единственным, что можно назвать оружием на теле. Ну ещё нож, почти меч, но им против «подлого сословия» Михолап не только не пользовался, но и сама мысль вызывала чуть ли не сбои памяти.
Да и, в общем, воров сапог, ни в чем ином, кроме намерения, не виновных, убивать как-то… Я всё-таки — адвокат, а не клиент: оставить без штанов, занести неудовольствие в тело. Но убивать из-за сапог — это точно не ко мне.
Но всё это ведёт к тому, что нужно понять… Опа! А в черноте за закрытыми глазами проявилась какая-то непонятная, схема-не схема, модель не модель… В общем, абрисы трёх человек и пары лошадей. Видимо, какое-то колдовское «виденье жизни», свойственное телу оборотня — или моей душе в «материальном мире». Причём, на телеге (ну не в воздухе же сидит пышнотелая баба?) больше никого нет. Так что можно спокойно подниматься.
Тем временем говорливый явно возвращался от телеги, нагибался, тянясь к моей ноге, очевидно с намереньем изгваздать меня маслом. Ну и получил носком сапога по наглому нагнувшемуся рылу. Взвыл, скрючился, а я, тем временем, вскочил, оглаживая хлыст без рукояти на поясе.
Второй, сомневающийся, отскочил, вскинул руки и имел вид «непричастного очевидца». Толстая бабища на телеге, полной какой-то аграрной продукции, таращила на меня глаза, краснела и явно набирала воздух: голосить собиралась, практически гарантированно.
— И кто вы такие, канальи, что столь пренагло решили обокрасть самого видома Потапыча⁈ — надменно рявкнул я.
— Пощади, твоя мило-о-о-о!!! — зачастил говорливый, отошедший от пинка и тут же получил хлыстом с оттяжкой по спине.
Тело в этом случае действовало на удивление органично, правда возникло несколько странностей, обдумывание которых я решил отложить на будущее. А вот эти пейзане (или купцы, чёрт их знает) были вполне нормальными людьми. Говорливый — с короткой бородкой с проседью, сомневающийся — с вислыми усищами до плеч. Он, как раз, шапку с себя стащил и поклонился в землю, молча. Ну и баба на телеге ничем не отличалась от тюков с продовольствием, ну кроме красной пухлощёкой физиономии поверх. Кстати, одеты совсем не в парусину, если исключить мех, сапоги и шапку — я в парусине выглядел победнее этих деятелей.
— Я задал вопрос, — негромко озвучил я, поигрывая кнутом.
— Столь я, ваша милость! — наконец, дошло до говорливого (через жопу всегда доходчивее доходит, педагогика гарантирует это), снявшего шапку, поклонившегося и почёсывающего спину. — Жинка моя, Гарна, — махнул он на надутую бабищу. — И свояк-подельник, Мысел, сталбыть. Перекупы мы, да вот нав попутал… Не лишайте живота, будьте ласковы! — натурально бухнулся этот Столь на колени.
— Ещё руки об вас марать, — хмыкнул я. — Так, за попытку кражи тебе, плетей, — треснул я Столя вполсилы. — Тебе — что татьбе не помешал, — вполсилы треснул я усатого. — И тебе, — зарядил я по бабище, начавшей издавать звук.
— А-а-а-а…. — гудела белугой она.
— А за компанию, — наставительно пояснил я. — И хватит с вас. А я…
А вот тут меня ждал облом. Я, будучи и вправду без средства передвижения, хотел запрячь этих торгашей везти меня в телеге. В ней поваляюсь, подумаю, перетрясу воспоминания — а то то ли неполные, то ли «не прижившиеся» толком. И над странностями подумаю, не «по жизни», а вот прямо сейчас нарисовавшимися. Но мне помешала очередная «странность», а именно: лошади, и без того косящие на меня выпученными глазами, при шаге к ним издали чуть ли не визг, шарахнувшись в сторону. Усатый молнией метнулся, ухватился за какой-то облучок или ещё какой-то аксессуар, но удерживал конятину не без труда. Впрочем, мне хватило двух шагов назад, чтобы лошади успокоились. Не совсем, поводили боками, дёргались, косили, но не убегали.
Так что облом мне выходит с телегой, дошло до меня. И причина, почему конятина так себя ведёт, да и странности. Так что отойдя, махнул я на этих типов рукой, рявкнул:
