Через пару минут уже известная барышня вошла в трейлер с двумя крупными джутовыми черными мешками и ленточкой портновского сантиметра, профессионально болтающейся на шее, отчего в трейлере воцарилась вдруг атмосфера какого-то офицерского ателье или театральной гримерки. «Снимайте это всё. Да, всё. Бумаги долой. Ничего вам не понадобится». Шарумкин отступил и уселся на табурет где-то в глубине трейлера, безмолвно веселясь и с интересом наблюдая за происходящим. Руки барышни бойко порхали, то прикладывая сантиметр к плечу Никодима, то меряя ему окружность головы; из мешков появлялись детали мужского гардероба, включая самые деликатные, все белой или болотистой расцветки, причем как один — со споротыми бирками. Время от времени она перебрасывалась с Шарумкиным таинственно звучащими вопросами. «Хобот третий?» — спрашивала она. Тот отрицательно помотал головой: «Вообще не нужно». Наконец облачение было завершено: последними пали жертвой любимые парусиновые туфли, превратившиеся, впрочем, от ходьбы по лесным дорогам в нечто трудновообразимое. Вместо них были выданы тяжелые башмаки на шнуровке, подошедшие так, как будто Никодим не только перемерял предварительно несколько пар, подгоняя размер, но успел даже их уютно разносить. «Готов? В зеркало хочешь посмотреться?» Никодим неожиданно захотел: из круглого, нашедшегося в одном из мешков зеркальца на него смотрел встрепанный и перепуганный несомненный дезертир с бешеными глазами. Барышня, потянувшись с каким-то надменным шипением, расстегнула ему верхнюю пуговицу на рубашке. Отворачиваясь, он успел заметить, что Шарумкин прячет в карман своего совершенно штатского, даже нарочито писательского вельветового пиджака с кожаными заплатками на локтях что-то тяжелое, вороненое. «А мне не нужно?..» — показал он глазами. «Чтоб ты себе ногу прострелил?» Никодим немедленно обиделся, но виду решил не подавать. Шарумкин усмехнулся, вешая на плечо черную кожаную потрепанную сумку.
Когда они вышли на крыльцо, оказалось, что во дворе собралась уж толпа народа: все отчего-то молодые, скорее Никодимова возраста, разномастно одетые: были среди них угрюмые крепыши в темном камуфляже, держащиеся отдельной группкой, пара расслабленных ребят в легкомысленных гавайских рубахах и шортах (эти сразу показались Никодиму самыми опасными), чернокожий в белой водолазке и строгом черном костюме с искрой (но отчего-то в кедах), краснощекая толстушка в сарафане, — и все они безмолвно и, казалось, не мигая смотрели на Шарумкина. Он где-то тем временем раздобыл и натянул шляпу, сильно его старившую, отчего на фоне толпы казался не то моложавым плодовитым дедушкой между обильного потомства, не то отчаливающим на пенсию педагогом среди выпускников. «С Богом, братцы», — проговорил он, сходя с крыльца. Собравшиеся откликнулись гулом. Шарумкин сделал знак Никодиму и, не поворачивая головы, зашагал своей журавлиной походкой к дальнему краю поляны.
Никодиму сперва показалось, что они идут, не разбирая дороги, просто по лесу, но потом, приноровившись к скорости, он стал замечать остатки бывшей здесь некогда тропы: россыпь отполированных голышей, вдруг скользнувших под каблуком, замшелую каменную пирамиду, которой в древности размечались границы владений, остатки давно разваленной каменной стены, сложенной еще без раствора и державшейся на одном притяжении тяжести. Он не спрашивал, куда они направляются: собственно, с той минуты, как он понял, что таинственное течение судьбы мягко принесло его к этой точке, он не то чтобы потерял интерес к дальнейшему проживанию собственной жизни, но полностью решил довериться обволакивающей его силе. Возвращаясь мыслями к какой-то полудреме одной из прошедших ночей (он сам уже потерял им счет), он вообразил, что это отчасти рифмуется с самим таинством рождения, когда созревший эмбрион, успевший освоиться в уютнейшем из возможных обиталищ, оказывается без всякой своей воли и участия извергнут в фантастически недружелюбный мир.
Впрочем, расстилавшийся вокруг сосновый бор явно был не худшим из возможных мест: здешняя песчаная почва не позволяла укрепиться сколько-нибудь влаголюбивому растению, а выносливые жители пустыни не могли здесь выжить по зимней квоте, из-за чего всю растительность составляли растущие тут и там сосны, почти одинаковые по росту, как будто посаженные специально, да какие-то неубедительные пучки зелени, с трудом удерживающиеся на откосах небольших дюн. Все было покрыто палой порыжевшей хвоей, распространявшей удивительный запах, передаваемый лишь (и то в малой степени) чередой музыкальных терминов: грибная интерлюдия, смолистый хорал. Шарумкин время от времени принимался что-то насвистывать, прерываясь лишь, чтоб задать Никодиму короткий вопрос, содержащий обычно какое-то избыточное уточнение («У тебя аллергии на улиток нет?» — «Плаваешь хорошо?» — «Бывал когда-нибудь на Урале?»), как будто вся его биография, взгляды, вкусы были ему хорошо известны, а оставались лишь края мозаики, последние штрихи портрета («Нет, неплохо, случалось»). Через два часа они остановились, чтобы перекусить: бутерброды с арахисовым маслом, два яблока, по глотку чего-то крепкого и терпкого из увесистой фляги, нашедшейся в сумке.
Тем временем погода испортилась: налетел ветер, нагнавший на голубое небо стаи низких серых облаков, и, довольный результатами, стих; птицы, примолкнувшие было на время первых порывов, воодушевились на новую перекличку («Слышали, как свистнул? Че-че-чрезвычайно четко»). Вдруг стемнело, как будто на землю опустилась ночь, но почти сразу опять рассвело, как бывает при солнечном затмении. Никодим хотел было спросить, который час, но отчего-то счел вопрос неловким и промолчал. Они вышли на пологий склон, поросший внизу густым зеленым подлеском: за ним пряталась небольшая, быстро бегущая речка; в воздухе отчетливо запахло влагой. Из-за светлого песчаного дна вода казалась совершенно прозрачной: Никодим попробовал отыскать глазами какое-нибудь живое движение — если не рыбешек, то хотя бы пауков-водомерок, но, если не считать движения воды, она была совершенно безжизненной. Шарумкин, тем временем до пояса погрузившись в особенно густой прибрежный куст, отвязал там и вывел к берегу небольшой челнок с лежащим в нем шестом. Усадив Никодима на корму, он оттолкнулся от берега и, стоя, как гондольер, ловко повел его к противоположному берегу.
Раздался раскат грома, и как будто град прошелестел, покрыв мелкой рябью воду, заставив затрепетать листья.
Лодка причалила. Шарумкин, выскочив на берег, вытянул ее чуть не до половины. Никодим, теряя и вновь восстанавливая равновесие, вылез следом. Теперь Шарумкин шел медленнее, поглядывая по сторонам, как будто чего-то ожидая. Из кустов выскочила крупная палевая собака и, бешено виляя хвостом, подбежала к Шарумкину; несколько раз ткнувшись мордой в него и быстро поприветствовав Никодима, она заняла свое место слева от хозяина, на ходу приноравливаясь к его шагу. «Это Тап?» — спросил Никодим. Собака, оглянувшись, подмигнула. «Ну а кто же еще», — рассеянно отвечал Шарумкин, наклоняясь, чтобы потрепать ее за ухо. Они остановились. Тропа разделялась на две, что, казалось, привело отца в некоторое замешательство: он переводил взгляд с одной на другую, что-то шепча про себя, потом решительно отправился по левой, которая вывела вскоре к высокому холму, густо поросшему какими-то деревьями, которых Никодим не знал: что-то вроде буков, но с необыкновенно узкими, ланцетовидными листьями. Тропа стала взбираться челноком: сначала, медленно поднимаясь, она шла направо, там следовал разворот, после чего под тем же небольшим углом она двигалась влево, чтобы сгладить резкий подъем. Шарумкин, наклонившись, выпростал из лесного опада прямую палку и вручил ее Никодиму: действительно, идти, используя ее как посох, было проще. Пес бежал впереди, время от времени на них оглядываясь. По мере подъема предполагаемая вершина все отступала: за каждым изгибом ее открывалась новая, поросшая такими же деревьями гора — и только спустя час, а то и полтора растительность стала редеть, а серый, мутноватый свет пробиваться сквозь нее, приобретая какой-то желтоватый оттенок, как будто в воздухе висел особенный дымок, не различаемый человеческим обонянием. Наконец вышли на вершину холма. Это оказалось что-то вроде кратера вулкана или края большого плато: впереди перед ними, на гораздо меньшей глубине, нежели им пришлось преодолеть, лежал, в клочьях тумана, небольшой город старой постройки: видны были геометрически расчерченные улочки, площадь с высоким стрельчатым собором, фабричные корпуса из закопченного кирпича. До него было несколько километров, так что звуки не долетали, но он был жив, этот городок: присмотревшись, можно было увидеть, как двигались с муравьиным достоинством жители, спеша по своим делам. Пес присел на задние лапы, внимательно наблюдая за ними. Некоторое время стояли молча, после чего Никодим, запинаясь, спросил отца: «Ну нам нужно, наверное, как-то представиться там или записаться куда-то, нет?» «Для начала я бы побрился и позавтракал», — отвечал Шарумкин, улыбаясь.
