я, на всякий случай, носком ботинка откинул подальше от него револьвер. Семён у окна почти затих: пуля угодила ему в правый бок и разворотила печень. Теперь можно было подойти к Боголюбову, не опасаясь внезапного выстрела в спину.
Инспектор, сообразив, что бой окончен, попытался было сесть, и это ему даже удалось. Надо было перевязать его, но у меня не было ни бинтов, ни даже элементарного ножа, чтобы разрезать рукав сюртука. Впрочем, нож нашелся в кармане у Боголюбова, а на бинты я с помощью всё того же ножа распустил найденные в комоде льняные простыни. Санитар из меня плоховатый, но я сумел худо-бедно наложить повязку на простреленную руку, и подвесить её на перевязь. Дальше пускай доктор справляется.
Вместе мы отправились обратно, навстречу приставам. Они, управившись у себя, как раз должны были прийти нам на помощь. Наверное, поэтому я не сразу обратил внимание на шаги. А обернувшись, увидел того самого хлыща с тросточкой. Он доставал из кармана револьвер и явно не для того, чтобы почесать мушкой затылок. Я сунул руку за пазуху, выхватил «кольт» из кобуры и, едва направив оружие в сторону хлыща, выстрелил. Промазал.
В барабане оставался один патрон. Прицеливался я, наверное, целую вечности, но промахиваться было нельзя. Мы выстрелили одновременно. Что-то ударило меня в грудь, но, падая, я успел увидеть, как падает и мой противник.
Я проснулся — или очнулся — и сразу вспомнил всё то, чем закончился мой визит к Травину. Собственно, вспоминать было не так уж много: хлыщ с усиками, выстрел, удар в грудь. Не помер — уже хорошо. Грудь болела. Насколько серьезной оказалась рана, мне было неизвестно, а потому я сильно ворочаться не стал, зато принялся активно крутить головой, оглядываясь по сторонам.
В спальне было пусто и тихо. Кажется, я вообще не бывал раньше в этой комнате. Явно не больница: слишком уж высокие и ровные потолки, слишком уж хорошей тканью обиты стены. Тогда где я?
С одной стороны от кровати в широкое занавешенное тюлевыми шторами окно вливались потоки солнечного света. На небольшом столике в простой фарфоровой вазе стояли ветки сирени, наполняя комнату восхитительным, чуть дурманящим ароматом и напрочь перешибая запахи лекарств и карболки. По другую сторону дремала на стуле сиделка — классическая, в коричневом строгом платье, белом фартуке с оборками и белой наколке с красным крестиком. Как это часто бывает после пробуждения, возникло сразу несколько противоположных желаний, но прежде всего хотелось пить, хотя бы несколько глотков.
Я раскрыл рот и попытался произнести хоть что-то, но пересохшее горло выдало лишь какое-то сипение. Впрочем, сиделке этого хватило. Она подскочила на стуле, глянула на меня, и тут же сообразила:
— Пить?
Я в ответ смог лишь моргнуть. И через секунду из носика поильника мне прямо в рот пролилась прохладная, освежающая влага. Глоток, другой, третий… Кайф! Кажется, я произнес это слово вслух. Ну и пусть, сейчас это совершенно неважно. Зато как здорово вновь ощутить себя живым!
Утолив мои самые срочные нужды, сиделка ненадолго вышла из комнаты. Вскоре она вернулась, но не одна. Следом за ней вышагивал добрый доктор Кацнельсон.
— Здравствуйте, Владимир Антонович. Рад, что вы пришли в себя. Должен сказать, что произошло это знаменательное событие довольно скоро. Лично я рассчитывал на послезавтрашний вечер.
Не переставая болтать, Кацнельсон быстро меня осмотрел, сменил повязку на ране, обработав её чем-то ужасно вонючим.
— Вы и впрямь молодец, Владимир Антонович. Признаться, иные маловеры заранее записали вас в покойники, но вы оказались куда крепче, чем считали они. И даже крепче, чем смел рассчитывать я. Пуля сломала вам ребро но силы пробить лёгкое у неё не хватило. Опять же, меня привезли вовремя, операция прошла успешно и результат, как видите, налицо.
— Где я?
Выговорить столь простые слова удалось с трудом. Да и вышло это у меня настолько тихо, что сам едва расслышал. Однако, Кацнельсон понял.
— Вы сейчас в имении Травиных. Учитывая ваше состояние, я не позволил перевозить вас куда бы то ни было. К счастью, в этом полузаброшенном доме нашлась достаточно чистая комната. А сейчас слуги вымыли и вычистили уже всё хозяйское крыло, и принялись за комнаты покойной княгини. Думаю, еще пару недель вам придется провести здесь. И непременно соблюдать строгий постельный режим. Через пару дней, если всё будет хорошо, разрешу вас навещать. Но это зависит только от вас. Поправляйтесь, а Глафира вам в этом поможет.
И, обращаясь к сиделке, добавил:
— Глаша, сегодня давать куриный бульон. Завтра можно добавить жидкие каши на молоке. О порошках и микстурах ты и сама знаешь.
Сиделка кивнула.
— А теперь, Владимир Антонович, позвольте откланяться: пациенты ждут-с. Да и господин Клейст в мобиле дожидается. Ох уж эти ваши гоночные аппараты!
Доктор напоследок укоризненно покачал головой и вышел.
— Ваше сиятельство, — обратилась ко мне сиделка, — я сейчас принесу горячего бульона. Коли что срочного понадобится — вот шнурок, дергайте, и я мигом прибегу.
Глафира удалилась, а у меня от нахлынувших мыслей закружилась голова. Во-первых, сиятельство. Значит, всё-таки, князь. Уже официально и для всех. Во-вторых, Травинский дом. Единственная достаточно чистая комната — это, наверняка, спальня самого Травина. Вот так: он хотел меня убить, а я теперь лежу в его кровати. Где лежит он — и знать не хочу, надеюсь, что в паре аршинов под землёй. Ха! Я ведь, выходит, единственный наследник господина Травина. Если он благополучно преставился, то это теперь мой дом со всем содержимым, с имуществом, слугами, чадами и домочадцами. Вот только стоило ли такое приобретение дырки в груди? Еще вопрос. Да и с прадедом от всех волнений неладное могло приключиться.
Тут явилась Глафира с поильником, напоила меня крепким горячим куриным бульоном. И тут же веки мои отяжелели, глаза закрылись, и я провалился в спокойный крепкий сон без сновидений.
Два дня я чувствовал себя сущим младенцем: ел, пил и спал. Между этими увлекательными занятиями Глафира умудрялась скормить мне то горький порошок, то сладкую микстуру. А на третий день с самого утра появился Кацнельсон.
— Ну что, Глаша, как наш больной? — осведомился он после приветствия.
— Поправляется, Марк Соломонович. Кушает хорошо, жара больше не было, хрипеть перестал.
— Ну-ка, ну-ка…
Кацнельсон вынул из саквояжа деревянную трубку-стетоскоп, откинул одеяло и принялся меня выслушивать и выстукивать.
— Ну что, все в порядке, — доложил
