– Устала? – озаботился Анапакс цветом щёк продирающейся вслед за ним супруги.
Та пылала лицом и дышала загнанной лошадью. Но предложи ей остановиться да передохнуть, даже ругаться не станет: потащится дальше, сжав зубы и сберегая дыхание, как учил муж.
– Тебе надо отдохнуть, – остановился он и заступил ей путь. – Никуда он теперь не денется. За нами же пришёл. Нарочно, так что без тебя точно не уйдёт. А то, смотри: свалишься замертво, я тебя не дотащу. И сам уже давно не юноша, и ты у нас давно не дева худосочная. На тебе вон жирка наросло…
– Гру…биян, – выдохнула Татона, оперевшись о руку мужа и чуть согнувшись, дабы раздышаться. – Ещё…немного…пройдём…
– С тобой спорить, как с забором, требуя, чтоб тот посторонился, – укоризненно покачал головой Анапакс.
И принялся стягивать с её плеча ремень сумы, что тянула жену к земле. И это он ещё половину из неё повыкидывал. А мясо и вовсе всё целиком: в лесу что, мяса мало? Оставил только хлеб да пироги – этого добра в лесу точно не найти. А дети, небось, соскучились по домашнему, пока к сюда лесами пробирались.
Татона вздумала, было, бунтовать. Но подняла на мужа глаза и замерла: тот улыбался, вытаращившись в пустоту оледеневшими глазами. Слушает кого-то – признала Татона это особое состояние всех гадов – а то и вовсе разговаривает.
– Пакс? – разогнувшись, затеребила она рукав мужа. – Ну, чего молчишь? Пакс?
– Я, мама! – принеслось из непролазных зарослей.
С той стороны, куда она так рвалась. Ноги невольно дрогнули и чуть подогнулись. Анапакс тотчас сорвал с её плеча суму и отшвырнул. Подхватил подмышки, опустил на мягкую травяную кочку.
– Чего ты? – недовольно проворчал, роясь за пазухой. – Не видались-то всего полгода с гаком. А ты дёргаешься, будто он десять лет пропадал.
– Молчи лучше, – досадливо отмахнулась Татона от предложенной фляги, пожирая глазами заросли.
Пакс продрался сквозь них и предстал перед матерью: лохматый, помятый, рот до ушей, глаза горят. Татона и вовсе уж обмякла: так боялась, что гад в нём застит сыну глаза, и тот забудет мать, как Вуг забыл всё своё семейство. Такая уж у них порода: что манипуляторы, что щупы – все бессердечные нелюди. Лишь о себе все думки, лишь для себя вся жизнь без остатка. Это со стороны кажется, будто Анапакс с ней телом и душой. Впрочем, об этом хотелось думать меньше всего.
– Мама! – завопил Пакс и рухнул перед ней на колени.
Обнял за талию, прижался щекой к грязным материнским штанам. Кто-то вокруг них шмыгал туда-сюда. Что-то говорили, что-то делали. Раздался и голос запыхавшегося Лэкса, которому ответил счастливый девичий визг. То ли Лэйра, то ли Лэти – слёзы в глазах не давали разглядеть.
– Мам, а я женился, – пробубнил сын в колени. – Она там, – не глядя махнул рукой.
Татона и без него догадалась, что невысокая напряжённая девушка со светлыми косами и серыми глазами ему не посторонняя. Она сделала знак приблизиться, и девчонка сорвалась с места. Теперь грязные штаны Татоны вытирали две щеки.
– Дон, это что с тобой, армы? – наконец-то, заметила она гигантских воинов, окруживших крохотную полянку.
Это её «Дон» мазнуло по сердцу бальзамом: не забыла! Потому что мать. А мать никогда не забудет имени ребёнка – он для неё самое дорогое на свете. Пожалуй, подороже Паксаи – ревниво заартачился он, как последний придурок.
– Пора! – хрипло рыкнул один из армов.
И сам манипулятор тотчас дисциплинированно подскочил на ноги. А потом…
А потом Татона пошла вслед за сыном, держа за руку невестку. Прямо перед носом крутилась Лэйра, пытаясь вывалить на неё историю их полугодового похода за несколько минут. Десяток огромных широкоплечих армов растворились вокруг, охраняя своих манипуляторов. Где-то впереди мелькала спина Анапакса: он шёл бок о бок с тем армом, что командовал всеми, и что-то обсуждал.
Их будущее – впервые почувствовала Татона, что такое у них, наконец-то, появилось. Их общее будущее, из которого ей не придётся вычёркивать тех, без кого просто смерть заживо. Она дала жизнь сыну, а тот дал жизнь ей – вроде обычное дело, пока судьба не заставит прочувствовать это всеми кровоточащими печёнками. Оставалась одна последняя забота: прожить подольше, дабы наверстать все те годы, которые проволоклись мимо неё чужой повозкой с чужими людьми и чьим-то чужим счастьем.
