как минимум половину комсомольцев.
— Точно! Потеряем! — Вторил класс, равно готовый и потеряться, и посмотреть, как сопля Корчагин выгоняет из класса училку. Такого они еще не наблюдали.
— Хорошо. Проводите собрание. Тихонова, после собрания закроешь класс и принесёшь мне ключ. Я буду в учительской.
Когда Галинишна вышла, я прошёл её к столу и демонстративно взял ключ и закрыл дверь на замок. Отошёл от двери, взмахнул несколько раз руками как дирижёр, а потом превратился в нападающего нашей сборной по футболу. Мяча не было, поэтому бить с разбега пришлось в дверь. За закрытой дверью кто-то вскрикнул, а потом все явственно услышали звук удаляющихся каблуков.
— Теперь мы можем начинать собрание? — Спросила меня Светка, уже не так уверенно. Без классухи за спиной, один-на-один с классом ей было не очень уютно.
— Да. Давайте примем и утвердим повестку собрания. — Я вернулся к своему месту, вырвал из тетради листок, а потом сел за учительский стол. — Как секретарь собрания буду вести его протокол.
— Алё, секретарь! А ты писать умеешь?
— Если описаюсь, ты подменишь, Чуга!
— Замётано!
— Вот! Первым вопросом собрания я предлагаю… предлагаю обсудить использование кличек в классе. Мы уже взрослые люди, комсомольцы, а обзываемся как детсадовцы.
— Верно, Тихоня! Голосую за! Единогласно!
— Вторым пунктом предлагаю — голос Светки дрогнул — обсудить безобразное поведение комсомольца (еще тише) Корчагина вчера на уроке литературы. Если других предложений по повестке нет, предлагаю проголосовать сразу за всю повестку! — Дотарабанила она уже громче, как в воду прыгнула.
Вчерашний день запомнился не только комсомольским собранием, сыгранным по новым правилам. Вернее, без нарушения старых правил. Можно сказать, собрание прошло по понятиям. Кончилось оно резолюцией о «необходимости всемерной борьбы за повышение дисциплины в классе». Именно так я записал в протоколе собрания, который наша комсорг отнесла в школьный комитет комсомола.
А потом как-то стихийно собрание превратилось в гулянку. То есть в прогулку, какая может быть гулянка в таком юном возрасте? Собрались в скверике около дома одного из отпетых битлов. И потому, что он на первом этаже живёт, а окна прямо в сквер выходят, и потому что у него своя гитара есть. Бывшая батина семиструнка стала шестиструнной, но лучше звучать не стала. Во всяком случае в руках Антошки. Ему в отличие от многих ребят «повезло» — вместо классического погоняла, производного от фамилии за парнем закрепилось его же имя. Антон Курко мог бы быть Курком, но общественное бессознательное определило, что он скорее Антошка нежели Курок. Ну и на его лице это было написано крупными буквами — лопоухий и с рыжинкой. Такому только картошку копать под музыку.
Слово за слово, кепкой по столу… на какой-то песне до меня домотались. Мол, какого хрена я ходил в музыкалку, если не умею играть на самой обычной гитаре? Я? А ведь точно, учился в этой жизни. А в той просто поигрывал.
— Пацаны, я не смогу не потому, что не умею, пальцы не привычные к струнам, сто лет гитару в руках не держал!
— Изолентой обмотай! Не ссы! Вот, у меня трубка есть. Надень на палец и играй! — Куча полезных и искренних советов посыпалась на голову бедного ботана, недоучившегося в музыкалке по классу аккордеон. Трубка? На палец?
— Ну-ка, давай свою трубку, я попробую.
Никогда не пробовал конкретно эту мелодию играть со слайдером, я вообще не сильно умею, тем более на акустике. Электрогитара производства моего хорошего товарища Зонтика и скромный комбик стояли в квартире без дела большую часть времени. Но порой по велению души или коньячка они запитывались правильным электричеством и рождался звук. А пару раз даже музыка получалась. Или я сильно поддатый был и размяк душой тогда? Так или иначе, но вчера в моём исполнении могли звучать только эти строки:
Всё не то, всё не так, ты мой друг, я твой враг.
Как же так всё у нас с тобой?
Был апрель, и в любви мы клялись, но увы,
Пролетел жёлтый лист по бульварам Москвы…
Третье сентября — день прощанья, день, когда горят костры рябин.
Как костры, горят обещанья в день, когда я совсем один!
Некоторый гитаристы надевают слайдер на безымянный палец, я пошёл по пути наименьшего сопротивления и вешаю его на мизинец, самый бесполезный палец по жизни. От него польза только когда вот так на гитаре исполняешь и когда в носу нужно поковыряться. Мы же не негры, указательный в нос совать. Хотя… встречал я тонких музыкальных натур, которые вполне могли и указательным.
Я не умею как Шуфутинский, голос не тот, отжигать как «Линкин Парк» тоже. Но что-то среднее между двумя вариантами тащу. Проигрыши между куплетами благодаря стальной трубке звучали более-менее жёстко. По нынешним временам. Последний куплет, вернее припев доигрывал на морально-волевых качествах. Гитара буквально выпала из рук с последним аккордом. И это я на самом деле довольно часто пользовался слайдером, так неожиданно попавшим в мои руки.
— Сукаааа!!! Как же больно! — Я тряс руками над головой, а народ снова молчал в просрации. Штирлиц в очередной раз был как никогда близок к провалу. Это его обычное состояние.
— Это чего такое щаз было? Кто исполняет?
— Третье сентября. Тёзка мой Шуфутинский написал. Когда, как не сейчас было играть?
— Точяк, сегодня третье как раз!
— А чего тогда мы нигде не слышали?
— Не наезжай на Миху, Шуфутинский того.
— Чего того? Помер? А как он тогда песню написал?
— Не помер, хуже. В Америку свалил. Продался за миллион долларов.
— И почему свалил хуже, чем умер?
— Темнота! Вот скажем, Дунаевского возьми. — Ленка Игошева взялась разъяснять нюансы.
— Зачем?
— Да просто! Не перебивай. Он умер, а мы такие поём «А ну-ка песню нам пропой веселый ветер!»
— Тогда уж не пропой, а пропей. Пропить веселее звучит.
— Отстань! Я о чем? А, да! Мы спели и нам ничего не будет. А если автор уехал в Штаты, то всё. Петь нельзя.
— Почему нельзя?
— Потому что это теперь политическая провокация. Мне так папа объяснял. Раньше даже из фильмов вырезали актеров, которые уехали.
— Да ладно! Гонишь! Вот Буратино возьми, если пацан свалит, то как будет фильм без Буратины? Кто его смотреть будет?
— Не. Тогда самого его не вырежут. В титрах поменяют. Был Пупкин, а стал Залу… Иванов.
— А хорошо исполнил. — Ребята вернулись к обсуждению предмета спора.
— В деревне летом научили. Не местные, из Москвы тип приезжал, он лабает где-то, всякого много знает.
Как говорят в журналистской среде: «Хороший интервьюируемый — мёртвый интервьюируемый». В идеале твой клиент должен умереть сразу после интервью. Или чуть раньше. Главное, чтоб алиби было на момент его смерти. И тогда… тогда уже никто не докажет, говорил что-то твой собеседник, или ты сам выдумал какую-то каверзную фразу. И еще момент — последнее интервью становится «Последним интервью», эксклюзивом, невозобновляемым ресурсом. Это я к чему веду? К тому, что меня никто теперь за руку не поймает, моё тело в действительности провело лето в деревне у бабушки. Ушлые американцы в таких случаях говорят про Лас-Вегас в том смысле, что происходит в деревне, то остаётся в деревне.
У наших пацанов, если им верить, что только в этой самой деревне не происходило. Там и клады, сданные в милицию, и жаркие ночи с селянками, раскованными до полного принятия всех нюансов половых связей, и вот-такенные рыбины, пойманные на червя. Причём, что про рыб, что про селянок рассказывают, широко разведя руки. Но в последнем случае еще и пальцы растопыривают. Во-о-от такая щука! Во-о-от с такими Олька! Пожалуй, если я кому дам в нос в особо жёсткой манере, то это меня в деревне летом научили.
— Чёт только не очень похоже на этого, как его… на Шуфутинского. Тот вроде как блатняк поёт, а тут бодренько, да еще с этой железкой.
— Да плевать, что непохоже. Звучало здорово! Я нигде не видел такую игру.
— И я не видела! У нас во Дворце пионеров гитарный кружок есть, там ребята по-всякому извращаются с гитарами, но так вот — точно нет. Миш, ты где так научился играть?
— Сказал же, всё лето в деревне дрочился. Чувак тот сказал, что эта штука называется слайдер.
Домой мы расходились неохотно, но деваться было некуда. Не смотря на первую неделю учебного года задавали классу домашку в полный рост. Кто как, а я для
