именно окончилась моя «петля». Виделся ли я в последней итерации с Алиной? Вроде бы нет. — Я ведь не пришёл в тот день… — девочка поморщилась, чем заставила меня замолчать.
— Ты подарил мне песню… а потом, после уроков, мы поехали на студию и записывали её. Нам было так весело… время летело незаметно. Мы задержались до самой темноты. Я предложила тебя подвезти… А ты отказался…
— И, что было дальше? — спросил я, не пытаясь её больше поправлять или доказывать что-то.
— Я не знаю. Глупо. Я поехала за тобой. Приехала к твоему дому. Хотела выйти… хотела подойти… я видела, как ты шёл по улице, как подходил к дому… как подкатили полицейские и расстреляли тебя. Я хотела выйти, я хотела подбежать к тебе… Олег не позволил. Он ударил по газам и, как мог быстро, уехал оттуда… — девочка замолчала и снова повернулась в сторону лобового стекла. — Я помню… но ведь этого не было? В тот день же, двадцать девятого, ты просто не пришёл в школу. Пропал. И не ходил потом почти месяц, а потом вернулся и только тогда подарил мне песню… Как я могла вспомнить то, чего не было⁈
Я не ответил ей. Я не знал, что ответить. Молчал.
— Там, на полу в ресторане, под тобой, прижатая к полу, глядя в твои страшные глаза, чувствуя, как проваливаюсь, как они бьют меня, вышибают, словно тараном… тараном, который, как будто, проломил что-то во мне. Что-то, какую-то стенку, и из-за этой стенки хлынуло, сбило, затопило… и я вспомнила. Вспомнила это двадцать девятое сентября… кучу этих двадцать девятых сентября!! Дурацких, совершенно одинаковых двадцать девятых сентября, где я, как робот какой-то, делала одно и то же, говорила одни и те же слова, выполняла одни и те же действия… Раз за разом, раз за разом… снова и снова, одни и те же слова, одни и те же мысли, одни и те же эмоции, одни и те же разговоры, ответы… всё одно и то же!! Всё… что не касалось тебя.
Я продолжал молчать и смотреть на неё. Я не знал, как на это реагировать. Не знал, как это воспринимать. Не мог определиться с тем, что это для меня значит. Да и вообще: это было настолько неожиданно и невероятно, что в голове не укладывалось. Казалось каким-то воспалённым горячечным бредом. Да оно и было им…
— Знаешь, я как-будто НПС из какой-то однопользовательской компьютерной игры, который вспомнил сразу все запуски этой игры, в которой он был неигровым персонажем, делавшим каждый раз одно и то же, одно и то же… а ты был игроком, который в эту игру заходил и пытался её пройти… по-разному.
Муть зелёная за окнами оставалась всё такой же непроглядной, как и раньше. Но она не была неподвижной. Мелкие частички этой мути двигались. Они взвихрялись, опускались, поднимались, смещались мимо окон. Вода… вода ведь не может быть неподвижной. Какой бы стоячей или спокойной она не выглядела, она ведь всегда движется. Не так быстро и активно, как воздух, но тем не менее. Это основа её агрегатного состояния — текучесть, подвижность. Но, в то же время, равновесность… Я вдруг начал осознавать это особенно чётко и ярко. Так, как не осознавал и не чувствовал никогда раньше.
Странные мысли для человека, сидящего на дне реки, которому рассказывают совершенно невероятные вещи. Хотя? А что вообще может быть вероятным и не странным в такой ситуации?
— Я помню… я помню наши руки, что почти коснулись друг друга в машине… тот твой забавно нерешительно оттопыренный пальчик, — непроизвольно хихикнула девочка, но выражение её лица быстро вернулось в прежнюю отстранённую серьёзность. — Помню жар наших поцелуев и рук в пустом классе школы. Помню брызги твоей крови на своём лице. Брызги крови, чего-то ещё противного и больно ударившего осколка кости… он меня даже поцарапал тогда… — продолжала говорить Алина. А я больше не смотрел на неё. Я смотрел на воду.
— Я помню пистолет в твоих руках. Я помню, как ты без раздумий и колебаний начинал стрелять в полицейских, в школьных охранников… Помню, с какой нечеловеческой лёгкостью ты расправлялся с вооружёнными людьми голыми руками. Как прыгал на автоматные очереди… С каким пустым лицом ты это делал… настоящая машина для убийства… Или игрок в несложной компьютерной игрушке, расправляющийся с нарисованными врагами-ботами…
Я слушал её. Понимал её. Но смотрел на воду. Вода меня гипнотизировала. Вода была везде. В какой-то момент даже прошиб страх. Тот самый прежний страх, который парализовывал раньше при приближении к воде. От приступа этого страха, меня пробил липкий холодный пот, который я рефлекторно стёр рукой со лба и замер, смотря на эту руку. На капли и влагу на ней. Вода была действительно везде: и за окнами, и внутри машины — она текла по стёклам в тех местах, где они потрескались, она скапливалась конденсатом на тех стёклах, которые ещё оставались целыми, заставляя их мутнеть. Она скапливалась на полу, под ногами, медленно проникая внутрь салона через мельчайшие щели и трещины. Она была паром в воздухе. Она была потом на моём лбу и моей ладони. Она была внутри меня, кровью, слюной, лимфой, желчью…
— Я понимаю теперь, почему у тебя трясутся руки, — продолжала говорить девочка. — Я видела. Я была там, когда ты штурмовал тот подъезд. Я видела трупы тех людей в подъезде… Олег говорил мне туда не ходить. Олег пытался меня удержать, но не смог — я выбежала из машины и вбежала в подъезд… Я видела… я помню… я понимаю… Понимаю, что даже игра может быть «слишком»… Хотя, «слишком», это, когда Сумерский в том дворе начал сносить целые здания и перемалывать людей, как мясорубка фарш… Я понимаю… понимаю, почему ты после этого просто заперся дома и не выходил… Но игра не отпустила, да? Каждый вечер, ехавший мимо военный грузовик с тентованным кузовом, вдруг останавливался и заворачивал к твоему дому. Из него выпрыгивали солдаты, открывали ящики, доставали гранатомёт и стреляли из него по твоим окнам, даже, если ты совсем ничего не делал… Скажи мне: это и правда игра? Мы все — игра? Мы все ненастоящие?
— Нет, — заставил себя чуть отвлечься и ответить я. — Не игра.
— Но это ведь было всё? Я ведь не сошла с ума?
— Не сошла… — ответил я.
