– Ну вот и конец всему, – сказал Бардо. – Горе, горе. Он отхлебнул пива как ни в чем не бывало, но я видел, что эта новость ошарашила его так же, как и меня. Мы ждали чего-то подобного всю свою жизнь, но когда это произошло, оказались не готовы.
– Какова интенсивность излучения? – спросил я. – Насколько это страшно?
Бардо взглянул на Жюстину и ответил за нее:
– Достаточно страшно. Очень страшно – может быть, даже смертельно. Сверхновая может растопить лед наших морей, сжечь растительность, вызвать слепоту у птиц и зверей. Короче, сделать стерильной всю поверхность Ледопада.
Жюстина отпила еще глоток из кружки Бардо и кивнула, подтверждая его слова.
– Уже начались разговоры о том, чтобы покинуть планету.
Мы еще долго обсуждали судьбу нашего города, нашей звезды и нашей галактики. Затем Бардо (и Жюстине) надоела эта дискуссия. Большинство человеческих особей способны беспокоиться только о самом ближайшем будущем, а Бардо был человек до мозга костей. Принимая во внимание его врожденный пессимизм, он вполне довольствовался перспективой очередной кормежки.
– Э-э, – сказал он (за этот миг убийственный свет звезды подошел к нам еще на полмиллиона миль), – зачем нам волноваться на этот счет, если за двадцать пять лет может случиться что угодно: еще одна сверхновая, поближе, или землетрясение – да мало ли что. К чему трепать языком по поводу того, чего мы, возможно, даже не увидим? – Он вытер пот со лба. – Где этот проклятый послушник? Я хочу еще пива.
Меня тревожило подозрительное сходство между речами Бардо и Жюстины. Тревожило даже больше, чем сверхновая, поскольку было более насущной проблемой. Они, как мне казалось, улавливали мое беспокойство, но не придавали ему значения и тем усугубляли его. Я не был цефиком, но они, похоже, вот-вот могли начать копировать программы друг друга и даже жить по ним. Такая опасность грозит всем, кто делит кабину легкого корабля – так, во всяком случае, утверждают цефики и программисты. Ни одна пара пилотов, насколько я знал, еще не входила одновременно в одно ментальное пространство. Когда я намекнул на эту опасность и на свое беспокойство, Жюстсна расправила платье, чопорно выпрямилась и заявила:
– Ты не понимаешь.
– И не можешь понять, – подхватил Бардо.
– Ты ведь не цефик.
– Ясное дело, он не цефик.
– Он пилот.
– Возможно, лучший из всех когда-либо существовавших.
– И уж точно самый удачливый.
– Но этот пилот никогда не знал, что такое летать вместе… вместе с другом.
– К несчастью.
– Это неправильно, что пилотам запрещают путешествовать вместе.
– Глупое и устаревшее правило.
– С ходом времени правила следует менять.
– Люди не должны ломать себя, подстраиваясь под правила.
– Я бы и Хранителю Времени сказал то же самое, если бы он согласился принять меня.
– Но и он бы не понял.
– Нет, не понял бы.
– Хуже того, не захотел бы понять.
Они продолжали в том же духе довольно долго. Такие разные внешне, они все-таки были очень похожи. Незнакомый человек мог бы принять их за брата и сестру, содержащих в себе набор тех же хромосом. Когда он улыбался, она тоже улыбалась, и улыбки у них были одинаковые. Они одинаково смеялись над чем-то непонятным мне, улавливая, видимо, нечто смешное в мимике друг друга. Так у них и шло, слово за словом, мысль за мыслью, улыбка за улыбкой: один начинал излагать какую-то идею или программу, другой ее завершал. Бывало также, что программа прерывалась на середине и начинала проигрываться между ними обоими, так что невозможно было понять, кто какого мнения придерживается. Они перебрасывались пустыми словами, точно два яркоперых трийских попугая.
– Как можем мы объяснить Мэллори, что это значит – совместно пользоваться одним усиленным мозгом?
– Когда мы вместе, мы добавляем нечто новое…
– Да – к своим «я».
– Даже когда мы вне нашего корабля.
– А когда мы в нем, это совсем другое, это…
– Это не только прибавка к нашим «я».
– Это сотворение общего «я».
– Один плюс один равняется…
– Бесконечности.
– Или алеф-два по меньшей мере.
– Хранитель Времени оценит бы такой математический фокус, ей-богу!
– Наши отдельные «я» тоже бесконечны, как говорят цефики, но в одиночестве мы, так сказать, являемся пленниками меньшей бесконечности.
– Быть вместе в легком корабле… скажи Мэллори, что это такое!
– Это чудо.
– Но и страх тоже – ох, какой страх!
– Ты все равно проходишь сквозь гобелен, сотканньэй из девяти миллиардов нитей, и прикосновение каждой нити это… экстаз.
– Этого нельзя описать.
– Это ужасает на самом-то деле.
– Я не могу рассказать ему, как это бывает.
– Я тоже.
– Это самое лучшее, лучше ничего нет.
– Но за это приходится платить.
– Как и за все остальное.
– Расплата неминуема.
– Без этого нельзя.
Я чувствовал, что платой за это будет скорая смерть тех Бардо и Жюстины, которых я любил, если их совместные путешествия будут, продолжаться. Новый их гибрид «Бардожюстина» меня никак не устраивал. Наиболее глубинные, сокровенные программы еще действовали, но на них уже накладывались новые, покрывая старые индивидуальности, как позолота – трийский кубок. Их трагедия – я, впрочем, надеялся, что до трагедий все же не дойдет – заключалась в том, что новое блестящее покрытие нравилось им больше, чем стальная основа прежних «я». На самом деле они были влюблены не друг в друга, а в мысль о своей влюбленности. Я опасался, что скоро их глубинные программы отомрут окончательно и почвы для любви просто не останется. Имеют ли они право губить друг друга таким образом? Имеют ли они право, невзирая на свою присягу и законы нашего Ордена, создавать нечто новое за пределами своих «я»?
Мне очень хотелось обсудить это с ними – у меня на то имелись свои причины, – но тут Жюстина извинилась и отошла поговорить с Коленией Мор. После ее ухода я перегнулся к Бардо через стол и спросил:
– Что с тобой такое?
Бардо вытер пот с выпуклого лба.
– Что ты имеешь в виду?
– Когда Жюстина рассказала нам о сверхновой, мне показалось, что ты испытал облегчение.
– Какое там облегчение! Я так сдрейфил, что чуть все пиво назад не отлил.
– Это правда?
Он оглянулся через плечо на трех механиков за соседним столиком – они не обращали на нас внимания.
– Ну ладно… я и правда испугался, но в каком-то смысле эта сверхновая взорвалась как раз вовремя, ты не находишь? Это послужит оправданием для бегства, если возникнет такая необходимость.
– Ты хочешь оставить Орден?
– Я не один такой. Очень многих пилотов не устраивает Хранитель Времени и прочие старые хрычи, заправляющие Орденом. – Бардо махнул послушнику, указав на свою пустую кружку. – И не устраивает то, что нам не дают свободы.
Я выпил виски и спросил:
– Свободы летать на одном корабле с женой Соли?
– Не говори о том, чего не понимаешь. Я люблю ее, паренек, ей-богу люблю!
– Тогда она должна обратиться к Соли с просьбой о разводе. И…
– Он не даст ей развода – для этого он чересчур горд, в точности как его сынок.
– Не называй меня его сыном. Никогда больше – слышишь, Бардо!
Мне не хотелось смотреть на него, поэтому я оперся локтем на холодный подоконник внешнего окна и стал смотреть, как чайки с криками клюют выброшенных на берег моллюсков. За Зундом ледник, вклинившийся между Вааскелем и Аттакелем, таял под теплым солнцем ложной зимы. Как раз в тот момент целая ледяная гора сползла с него и плюхнулась в море. Грохот, отразившийся от южного склона Вааскеля, был так силен, что окно у меня под рукой дрогнуло.
– Ты тоже изменился, дружище, – произнес Бардо. – Как и я.
– Когда-то, в кадетские годы, горологи и цефики предупреждали нас, что дружба между пилотами может быть почти столь же трудна, как и брак. Из-за зловременья, изза долгих разлук, из-за перемен.
– Это правда. Но ты говорил мне, что ни зловременье, ни все остальное никогда не встанет между нами. Ты давал мне слово, паренек.
– Да, помню.
Я помолчал, размышляя об изначальной хрупкости дружбы. Что такое дружба, как не двойное зеркало, которое мы держим между собой, видя в нем то, что нам приятно видеть? Когда же зеркало со временем начинает трескаться и изображение портится, дружбе приходит конец. Вот я сижу, точно холодное бесстрастное зеркало, перед моим страдающим другом – и он, должно быть, видит себя мрачным, растерянным и потерявшим веру. А я в его больших глазах вижу отражение дикаря, который мне совсем не симпатичен.
Не стану пересказывать все, о чем мы говорили той ночью. Ночь была долгая, хотя солнце зашло только после полуночи и через несколько часов взошло снова. Мы сидели за нашим столиком и пили, пока кафе не опустело. Мы делали вымученные попытки шутить и припоминали смешные истории из прошлого; мы переговорили обо всем, о чем только могут говорить двое друзей. И все это время Бардо сидел мрачный, являя собой невысказанный упрек. Наконец, уже под утро, когда пить стало невмоготу, он встал и обвинил меня в том, что я убил его веру в миссию пилота.
