рыло (теперь его, кстати, зовут Зверобой) прекрасный муж…
А потом она что-то долго говорила, но Альфонсо отвлекся, вспомнив рисунок земли, который он давеча рассматривал. Его осенило так внезапно, и так сильно, что он чуть не вскочил с места – синие полосы и пятна – реки и озера, они же синие, ну как он сразу не понял!! Зеленые пятна –это Лес. Белые… Если соотнести рисунок с местностью, то один миллиметр на рисунке может быть шагом по настоящей земле. Или двумя шагами. А может, и километром, кто знает, через зеленое пятно размером три сантиметра они шли тогда несколько дней.
– представляешь… И не дал мне ей руку отпилить, говорит, тебе, беременной, нельзя напрягаться. И сам ножовку забрал, и сам пилил. А что, я же беременная, не больная… Вот и говорит, вино ребенку вредно, а как может быть вредно то, что приятно его мамочке?
Альфонсо включился в разговор и обнаружил, что Лилия прижалась к нему, и теперь говорила прямо в ухо. Он слегка отстранился, чем мотивировал пьяную бабу прижаться еще сильнее – алкогольное влечение было неостановимо.
– Пойдем к ней, – прошептала Лилия на ухо Альфонсо.
– К кому?
Избушка бабки отшельницы была за периметром деревни, стояла на высоком утесе и сейчас смотрела на пришельцев недобрым взглядом пустого окна. Вся избушка в наступающих сумерках была похожа на старого, настороженного зверя, пригнувшегося для прыжка, только у зверя съехала на бок крыша, и прогнулась стропила спины. Ветер зловеще трепал последние клочки соломенной шерсти на крыше, обдирая избу для того, чтобы звезды могли туда заглянуть.
Лилия задрожала, но глаза ее вспыхнули ярким пламенем, и чем больше она дрожала, то ли от страха, то ли от чего то еще, тем сильнее тащила Альфонсо туда, прямо в недра черной развалины.
– Пришли, – выдохнула Лилия.
Видимо, звери тоже посещали избушку – высохшие веники трав, разбитые кувшины, какие то кости, ложки, стол и табуретки – все валялось в беспорядке, все было покалеченное и сломанное. Не тронутой осталась только кровать и, Альфонсо едва сдержал себя от вскрика, увидев скелет, видимо, той самой бабки, которая смотрела на пришедших злобно, черными провалами глазниц.
– А ее что, не похоронили? – спросил он. Хотя и так было понятно, что нет.
– Нет, сюда боятся заходить – с бабкой никто не общался. А меня заставляли к ней ходить. Ну что, старая кочерга, ты говорила, что с такой рожей, на меня даже больной сифилисом мужик не запрыгнет, да? Помнишь? Теперь ты, наконец, сдохла, а я беременна вторым ребенком.
Лилия показала скелету свой маленький кулачок, а потом ее сорвало с петель: она бросилась на Альфонсо, вцепилась зубами ему в губы, принялась их прикусывать, одновременно умудряясь при этом бормотать:
– Скотина, я все равно люблю тебя. Ну что стоишь, как столб, неужели снова я тебе противна? А? Неужели ты не можешь потерпеть ради беременной женщины?
– Да подожди, – Альфонсо оторвал ее от себя, посмотрел на скелет, – у тебя же муж.
– Он поймет. Тем более, сегодня он сам спит с Валенси.
– И ты так спокойно об этом говоришь? И он не захочет меня придушить если узнает, чем мы тут занимаемся?
Лилия остановилась, удивленно посмотрела на Альфонсо. В полумраке, конечно, он выражения ее глаз особо не рассмотрел, но блестели они, вроде, удивленно.
– А он знает. Точнее, ну, конечно, догадывается. То, что мы муж и жена не значит, что нельзя любить кого-то еще, если хочется, если бы боги хотели такой привязанности на всю жизнь, то не делали бы людям влечения к другим, кроме как к своим женам.
– А как детей воспитывать, если появятся чужие, не твои?
– У нас нет чужих детей, всех их воспитывает деревня. И, заткнись, болтушка…
Порывистым движением руки, Лилия смела останки бабки с кровати, тоненькими ручонками, усиленными страстью, опрокинула Альфонсо на пыльную, скрипяще – дребезжащую кровать, залезла сверху.
– Это как то ненормально, – подумал Альфонсо. Кости улетели не все, часть ключицы отшельницы лежала рядом с ним. При том, мощная волна страсти и возбуждения в смеси со страхом и странным кощунственным чувством, обострившим все остальные, захлестнула его с головой, обвила обручем его череп, заставила тело биться в конвульсиях.
– А не все ли равно, – подумал он тут же и вцепился в мягкие, теплые и уже обнаженные бока ведьмы (именно ведьмы, сейчас ее, в этой обстановке, нельзя было назвать иначе) со всей силы рук, – бабке же уже точно без разницы…
Альфонсо проснулся от голосов: говорила Лилия и Зверобой.
– Ну как ты вчера с Валенси? – спросила Лилия и застучала ножом по разделочной доске – она что- то готовила.
– Так разжирела, еле шевелится, как корова, ей богу. А вы как?
– Да так… Средненько…
Средненько?! Лилия орала так, что казалось, развалится избушка. Как там только бабка – отшельница не ожила. Средненько!
Альфонсо разозлился. И тут же успокоился: возможно, все это было сказано из вежливости, чтобы намекнуть, мол, со сколькими не спал, лучше тебя все равно нет. И странное свойство лжи – все знают, что лгут и при этом все равно приятнее слушать ложь, чем правду.
Прощаясь с ними Лилия плакала. Великая плакала тоже. Обе упрашивали Альфонсо и Феликск остаться Лилия – Альфонсо, Великая, которая все таки затащила Феликса к себе в кровать, уже пьяного до беспамятства, сделала ему предложение.
– Наши лучшие охотники не заходили так далеко в Лес, как вы собираетесь, – рыдала Лилия, – вы же погибните.
Альфонсо обещал вернуться. Феликс угрюмо молчал. Возможно, когда занавес из Лесной листвы закрыл собой ограду деревни, он и почувствовал тоску – Альфонсо так почувствовал точно, но ни одним словом ни обмолвился об этом. Раньше беззаботный, вечно скалящийся Гнилое пузо превратился в молчаливого, угрюмого Феликса, преодолевающего тяготы похода не проронив ни звука. Лес снова обнял их, еще более дикий, еще более злой и опасный.
И неизвестный.
9
И какой то странный. Несколько дней запутанных, как жизнь, опасных, как жизнь, полных всякой противной дряни (как в жизни) зарослей сменились бором из чахлой травки и удивительно кривыми деревьями, завязанными, чуть ли не в узел, со стволами разной толщины, наплывами на них и покрытые невиданным раньше мхом. Если Лес до этого жил, издавал звуки, шевелил, пытаясь напугать, кустами, в нем постоянно кто-то выл, скребся, рычал и свистел, то теперь он стал молчалив и сумрачно насторожен.
– Ого, грибочки тут, однако, – сказал Альфонсо и пнул подосиновик, поскольку есть его не хотелось ни сейчас, ни в будущем, – сидеть на них можно, как на табуретке.
Слова его утонули в угрюмой тишине. Феликс был молчалив- в таком месте вообще не хотелось разговаривать, это уже просто, совсем ошалев от гнетущей тишины, Альфонсо попытался пошутить, но тут
