– А детей тоже от Рулава родить хочешь? – Невидимый гость засмеялся. – Да он стар, для этого дела не годится. Подумай, ладушка моя, что теперь-то с тобой будет? С землей деревлянской? я ведь последний мужчина был в роду. Умри я без потомства – кто в Коростене князем сядет? Все Ольг себе заберет. И ты-то кто теперь? Была ты княгиня, а теперь – вдова горькая, горлица на сухом дереве. А будет у тебя сын – он князем станет и род наш навек в Деревляни утвердит. А до его возраста ты полной хозяйкой останешься.
– Где же ты раньше-то был? – У Предславы снова потекли слезы. – Сын! Род утвердит! Не я ли тебе говорила…
Она закрыла лицо руками: давно ее уже мучило и повергало в стыд то, что за четыре года она не сумела родить ребенка, но Володыня только смеялся и уверял, что они еще молоды и будет у них со временем семеро сыновей.
– Теперь-то я понял, что ты правду мне говорила, остерегала! – Невидимый гость оказался рядом, его руки мягко легли на ее плечи. – Но беде помочь можно. Будет у нас сын.
– Да как же! Если я теперь понесу, ославят меня на весь белый свет!
– Не ославят. Он скоро родится, никто не узнает, что не до похода он был зачат, а теперь. И вырастет он, будто из воды выйдет – всего семь лет минет, а он уже будет витязем могучим, всем соседям на страх, деревлянам в помощь. Нигде ему супротивников достойных не найдется, и сам еще и полянскую землю деревлянам под руку приведет.
– Постой! – Предслава отстранилась, сбросила невидимые руки со своих плеч. – Родится? Но как…
– Как все дети родятся: от лона материнского, от семени отцова. Обними меня в последний раз, супруга моя верная, голубка моя белая. Только одно мешает: это… что на шее у тебя… сними это, убери, и скоро будет у тебя сын, утешение и отрада.
Предслава безотчетно положила руку на грудь и коснулась мешочка с корнем солонокреса. И вспомнила, как досадливо, по-змеиному шипел ее гость в прошлый раз, наткнувшись на оберег. И снова ей стало жутко. Умом она знала, что муж мертв, но душой не принимала того, что жизнь ее разбита, что она осталась одна и непонятно, что с ней станется дальше. Оттого все время казалось, что это сон, что вот-вот она проснется и все станет как раньше… Даже в возвращение мужа ночной порой легче верилось, чем в то, что он не вернется никогда… Но этот змеиный шип, его страх перед солонокресом явственно напомнили ей, что теперь этот «муж», кто бы он ни был, ей не пара…
– Отойди, – охнула она, крепче вцепившись в мешочек. От сильной дрожи ей было трудно говорить. – Не верю я тебе. Не будет добра… Какой же сын, если ты… м-мертвый…
– Лучше от мертвого сын, чем никакого, – с лаской, за которой Предславе теперь слышалась тайная досада, продолжал голос ее мужа. – О себе подумай, глупая. Что тебя ждет-то, вдову горькую? Ольг киевский сгонит тебя теперь из Коростеня, а сюда сына своего посадит. Или не для того он сестру мою взял ему в невесты?
Это была правда: одновременно с тем, как Предслава вышла за Володыню, было справлено обручение его сестры, тринадцатилетней Людомилы, со Свенельдом. Обменом невест скрепляется союз двух равных родов, и Предслава, племянница Ольга, послужила средством союза с его стороны. Со времени обручения княжна Людоша жила в Киеве, но со свадьбой Ольг не спешил, хотя возраст обрученных уже это позволял. Он не желал спешно связывать сына знатной женой, от которой не так легко будет отказаться, пока у Володыни и Предславы не родились дети и судьба коростеньского стола оставалась неопределенной. Предслава даже думала, что, успей она родить трех сыновей за время своего брака, Ольг, пожалуй, поискал бы сыну другую невесту. Но теперь, конечно, свадьба состоится в самое ближайшее время, и Свенельд займет в Коростене место погибшего свояка. Брак с Людомилой, внучкой предпоследнего деревлянского князя Мстислава, даст ему это право. И где Предслава, княгиня-вдова, найдет себе место?
– Не противься счастью своему, ладушка моя, – снова шептал ей в ухо ласковый голос; казалось, это говорит сама темнота. – И себя, и род Мстиславов спасешь. Все деды наши из Ирья возрадуются!
Князя Мстислава она видела, но трехлетней девочкой, и помнила очень плохо: в памяти задержался образ крупного человека с громким голосом и большой полуседой бородой, в которой сама она тогда могла бы спрятаться, будто в кусте. Но дед Володыни пользовался в Коростене уважением, и Предслава не раз слышала сетования о том, что от его рода осталось так мало. Помощи в продолжении Мстиславова рода ждали от нее…
– Дашь сыну имя Мстислава, и всю славу дедову и прадедову он воротит и преумножит, – уговаривал ночной гость, ласково сжимая ее руки прохладными ладонями, гладкими, будто у младенца, – совсем не такими, какие бывают у взрослых мужчин, и Предславе мерещилась скользкая, мелкая чешуя на этих сильных руках. Она старалась отнять, освободить свои пальцы, но его руки снова ловили их: казалось, они были везде. У тьмы имелась тысяча рук, обнявшая ее со всех сторон и зажавшая в кольцо… – Обними меня, душа моя желанная, ягода моя сладкая… – И словно тонкий, горячий змеиный язык скользнул по ее лицу.
Предслава вскрикнула: несмотря на темноту, ей вдруг привиделся рядом огромный змей.
– Уйди! – крикнула она. – Сгинь, пропади, не смущай меня! Не желаю тебя, уходи, откуда пришел!
– Пожалееш-шь… – прошептал голос, постепенно тая в отдалении.
Весь остаток ночи Предслава не могла справиться с дрожью и заснуть; она покрывалась потом, ей было то жарко, то холодно, даже велела разбуженной Снегуле сделать ей отвар одолень-травы и лишь под утро забылась. Проснулась она еще более усталой и больной. Никто не удивлялся, относя ее состояние за счет горя вдовы. Но на Свенельда, зашедшего ее навестить, она впервые взглянула по-новому. Вспоминались речи ночного гостя: Свенельду на руку смерть Володыни, теперь он сам станет деревлянским князем. И уже скоро.
Подошли сороковины: последний день, что душа умершего проводит на земле, прежде чем уйти по Велесовой тропе. Снова накрыли столы в княжьей избе и в гриднице, чтобы вместить всех приглашенных, подали поминальное угощение – пшеничную кашу с ягодами черемухи, блины, кисель. Старейшины сидели с суровыми лицами, все в белых рубахах швами наружу.
– Вся родня за столом сидит, только нету одного гостя милого, – причитала старая княгиня Чтислава, – гостя милого, моего сынка любезного, Володимера свет Доброгневовича! Как одно на небе солнышко, так один ты был у родной матушки! Как один на небе светел месяц, так один ты был, князюшка, в земле деревлянской!
Волхвы пели кощуны, описывая путь души на Тот Свет, вспоминали сказания о предках Володыни, с которыми он теперь повстречается. Предслава вступала в свой черед, причитала и жаловалась:
– На кого-ты меня приоставил-то? На кого ты меня припокинул-то? – но делала это скорее по обычаю, за прошедшие дни наконец приняв смерть мужа и смирившись с переменой в своей судьбе.
Гораздо больше ее в это время занимало другое: теперь ей очень хотелось бы знать, что ее муж действительно ушел Велесовой тропой и больше не станет ее тревожить. Ночами она спала плохо: боялась темноты, боялась закрыть глаза, несмотря на то, что ложилась теперь не одна, а между Снегулей и Чтиславой, чье присутствие должно было защитить ее. Огня не гасили до рассвета, но стоило ей опустить ресницы, как темнота вновь тянула к ней сотни цепких рук, рядом слышалось шуршание свивающегося в кольца исполинского змея, пришедшего за ней…
А и спрашивает Велес у Володимера Доброгневовича:
Все ли тебе, молодцу, понравилось,
как твоя душа поминается?
Отвечает молодец, свет Доброгневович:
Все мне, молодцу, понравилось,
Только одно не нравится –
Что жена моя горько плачется,
Горючими слезами заливается… –
пел Далибож, и Предслава действительно не могла удержать слез, слушая, как устами волхва ее муж окончательно прощается с белым светом и кланяется богу Закрадного мира. Хорош он был или плох, но это был ее муж, она с самого детства привыкла связывать с ним свою судьбу, собиралась жить рядом с ним до седых волос, в мечтах видела себя и его в окружении детей и внуков, и ей трудно было по-настоящему принять то, что все мечты развеялись и действительность ее – горькое бесплодное одиночество.
– Был у меня хороший муж, был, да и не стало, – уняв слезы, произнесла она, когда Далибож окончил. – Не стало, да и не надо.
Эти слова тоже предписывал обычай: сегодня был последний день, когда полагалось горевать и причитать по мертвому. После проводов души слезы родных затруднят ее переход к новому рождению и потому вредны; обычай велит вдове смириться с потерей и не мешать умершему идти своей дорогой. И едва ли кто из довольных своим бывшим браком вдов произносил эти слова с большей искренностью, чем Предслава: она надеялась, что теперь-то покойник больше не придет к ней, зная, что она отпускает его.
