Худенький, большеглазый, с осветленными прядками длинных волос, он появился бесшумно в моей комнате, по-кошачьи залез на кровать и присел, глядя сосредоточенно. Я тогда приподнялся, уверенный, что его опять пытаются подложить под меня под прицелами камер, наполнивших комнату, но камеры ровно мигали красноватыми огоньками — за изображением никто не следил.
Покажи мне выход, — тихо, но настойчиво проговорил он.
Дверь позади тебя.
Не в дом выход, в другое место выход, не туда, где дом, — торопливо зашептал он, наклоняясь к самым моим губам, — покажи, пожалуйста, Тейсо все сделает.
Я тогда понял его. Понял, что он хочет свободы, но тогда еще не знал, зачем она ему…
А дальше был яркий свет, дальше я вынужден был смотреть, как согнувшись над сжатым в тиски стальными проволоками детским телом, нависла угловатая, со впалой бледной грудью, сухая фигура его хозяина, не нашедшего своего питомца на месте.
И дальше я видел, как лопается нежная кожа, как текут по его бедрам густые темные потоки крови, как рвут и разминают розовую мягкую плоть его ануса костлявые длинные пальцы, как они же вцепляются в легкий лен его волос, запрокидывая назад голову и как горят немым обожанием детские глаза, затопленные слезами боли, которые невозможно было сдержать.
И я помню, как швырнули мне его под ноги — сжавшегося в комок, с розоватыми стрелками вывернутого проволокой мяса на плечах и груди:
Тебе. Давай.
И я отказался. Отказался, несмотря на то, что сам он, повинуясь воле хозяина, терся об меня окровавленным телом и заглядывал в глаза, бормотал что-то нескладное, но убедительное, прося его трахнуть, убеждая в том, что ему нужно наказание.
Перед этим он просил меня показать ему выход, и я понял и поверил ему, увидев в нем что-то большее, чем лишенного воли питомца, а в этих его просьбах был лишь инстинкт повиновения, вбитый в него раз и навсегда.
Я отказался. Отказался и потом пожалел об этом, потому что после наказания хозяина Тейсо долго лечили и три раза ломали заново нежелающую срастаться правильно кость руки.
И я решил больше не вмешиваться, не менять заведенный в этом доме порядок, не рисковать его и моей жизнями.
А потом начались месяцы кошмара. После лечения Тейсо принялся бунтовать, и каждую ночь я слышал его крики, полные боли, видел его измотанного, скованного цепью, удерживающей вывернутые из суставов руки и ноги, стянутые кольцом за спиной — так его могли держать часами, до тех пор, пока он не терял голос от криков и не проваливался в бессознательное состояние так, что его невозможно было привести в себя.
После таких дней он утихал и вновь превращался в ласкового дружелюбного любимца, с готовностью принимавшего привычную боль от ремней и металла, ластился к хозяину, вновь занимал свое любимое место у него на коленях во время обеда, с его разрешения осторожно, стараясь не отвлекать, расстегивал тому молнию на штанах и, прикрыв глаза, прижимался щекой к его члену, иногда касаясь языком головки. Так он мог лежать бесконечно, пока его не сбрасывали на пол.
Да, его сознание не выдерживало напряженной борьбы, но оттуда-то из самых его глубин поднималась странная, негибкая стойкость, и она толкала его на бунт — тогда вновь, после затишья, я слышал его обессиленные стоны и видел наутро страшные черные комья вывернутых запястий и светлую кровь, остающуюся на полу, куда он ложился, зашедшись в мучительном кашле.
Слышал я и визгливый голос хозяина, раздраженного поведением Тейсо:
Если бы "Меньше слов" не было таким специфическим заведением, я бы подал на них в суд! Он выбивается из заказанного образа! Мне надоедает его наказывать, он смотрит на меня человеческими глазами! Это невыносимо видеть, я перестаю ощущать его питомцем, у меня иногда возникает ощущение, что я издеваюсь над нормальным ребенком!
Его можно попробовать отдать на еще один курс дрессировки, — ответил невидимый мне собеседник, — или взять другого. Тот мальчик, который был у вас недавно, — разве он не подошел?
Он был нужен для папашиных целей. Что-то связано с лабораторией… И мне наплевать на других! Я хочу этого: он был моим семь лет, я его уже полюбил.
Если учесть то, что это все-таки человеческий ребенок и, если вспомнить, что ему исполнилось тринадцать, то логично предположить, что у него начался переходный возраст. Тогда его поведение объяснимо.
Возможно… В любом случае, это мой питомец, и я хочу, чтобы он вел себя подобающе. Я звоню в "Меньше слов" и заказываю повторную дрессировку.
Тогда я перевел дыхание и отошел от стены, за которой продолжал визжать высокий возмущенный голос: "Да, это мой питомец, и я хочу только такого! Мне не надо другого!" Я отошел и увидел Тейсо.
Покажи мне выход, — сказал он, — покажи.
Я присел перед ним на корточки, положил ладони на узкие плечи:
Парень, ты там погибнешь. Ты же ничего не умеешь. Совсем ничего не умеешь. Не понимаешь?
Он молчал, смотря безразличными блестящими глазами.
Просто успокойся, не сопротивляйся, и все будет по-прежнему. Тебя перестанут калечить. Ты только здесь можешь жить, тебя уже не изменить… Ты же даже говорить толком не умеешь, и вряд ли сейчас понимаешь, о чем я.
Тейсо помолчал немного, потом проговорил:
Но ведь нас можно учить. Я умею учиться.
Слишком хорошо умеешь. Успокойся и останься здесь.
Той ночью его спасли. Спасли только потому, что он сумел перегрызть вены только на одной руке — на вторую у него уже не хватило сил, лишился сознания от потери крови. А через неделю я смог вывести его оттуда, вытащив предварительно из сейфов несколько карт свободной передачи.
После творившегося в том доме ада следующие полгода стали для меня лучшими в жизни. Он не соврал — он всему учился моментально, легко и быстро запоминая новые понятия, не боясь ошибаться, требуя нового, интуитивно разбираясь в сложностях человеческого мира, и главное, когда сошла с его волос белая краска, открыв их настоящий цвет — яркий, сиреневый, я наконец-то увидел в нем человека, пробудившуюся личность. И примерно в то же время, когда зажили все его раны, оставив только шрамы на гибком теле, он, прижавшись накрепко, поцеловал меня.
Поцеловал не как питомец, не как игрушка для удовлетворения чужих желаний, а тепло, ласково, сдерживая сбившееся дыхание.
За все эти полгода я не трогал его, хотя всегда засыпал только с ним, обняв, слушая спокойное сердцебиение, и не стал бы его трогать, если бы не этот его поцелуй и не прикосновение теплых рук к моим плечам.
Он изогнулся всем телом, спустился ниже, прикусил зубами сосок, потянул, играясь, прижимаясь возбужденным членом к моему бедру, поднял глаза, улыбнулся:
Я тебя хочу.
Ты уверен?
Конечно. Глупый вопрос.
У тебя психика выдержит?
Он, тогда уже отзывающийся на новое имя Арин, помедлил, вспоминая значение слова, задумался, но все же правильно сформулировал ответ:
Я тебя сам хочу, понимаешь? Я первый предложил, это мое желание, и я хочу его выполнить, зная, что меня не заставляют.
Первая такая ночь — за эти полгода он окреп, начала исчезать ранящая взгляд детскость, наметился сильный разворот плеч, жестче стали линии живота, изменилось лицо, сменив выражение вечного ожидания и зависимости на растущую уверенность в себе. И таким новым, совершенно новым, но близким и любимым, он впервые отдался человеку по собственному, обдуманному желанию.
В его движениях, жестах, выражении глаз обнажилась и проступила вдруг опытная, несдерживаемая развратность того, кто знает цену удовольствию и заплатил за это знание дорогой ценой, но, вместе с этим, ласковый шепот, касающийся моей кожи, закушенная на пике наслаждения губа, разметавшиеся коротко остриженные пряди сиреневых волос — все это показало мне, что искал он во мне не только удовольствия. Его душа была полна тепла ко мне. А я уже тогда его любил.
А потом… Потом он начал исчезать. Только освоив улицы, он лез без разбору во все злачные места Тупиков, не боясь ничего, словно наслаждаясь нарушениями запретов этого мира, исчезал он и на несколько дней, и просто на ночь, каждый раз разнообразя свой лексикон и приволакивая с собой неизвестно на какие деньги купленное спиртное — у меня он денег никогда не брал. Постепенно, чем дальше он развивался, тем больше отдалял меня от себя, как-то незаметно подведя наши отношения под определение "очень близкие друзья", не более. Даже тогда, когда я вырвался из круга тупиковых середнячков в касту отверженных, но богатых людей, он лишь пожал плечами и предложил выпить за это, а потом вновь исчез.
Как только он уяснил понятие "дружба", то понял сразу же, как называется чувство, которое он ко мне испытывает, и стал другом — настоящим другом, верным, ироничным, понимающим, но раз и навсегда отделил свою жизнь от моей.
И сейчас он уходит опять, уходит, хоть и знает прекрасно, что я хотел бы, чтобы он остался, хотя бы ради того, чтобы он вновь заснул в моих руках, и я смог вспомнить то время, когда был счастлив.
